Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
— Где брат? — выкрикнул прямо в лицо Чибирас, и по его тону Винцас понял, что нагрянула беда, случилось что-то, от чего не убежишь и не заслонишься никакой дверью.
— Он у меня не живет… У него свой дом.
— Ты, лесничий, зубы не заговаривай! Я тебя, гадина, спрашиваю, где брат?
— Дома ищите, чего тут…
— Дома, говоришь? Тогда веди! — во всю глотку орал Чибирас, хватая его за руку.
— Оденусь…
— Не замерзнешь, не сдохнешь, — ничего не хотел слышать Чибирас, толкая его через двор в одном исподнем, босого, словно выскочившего на пожар.
Винцас хотел возразить, но понял, что это бесполезно, они все равно поступят по-своему, только еще больше взбесятся, потому что, видно, произошло что-то непоправимое. Все из-за этого братца, чтобы его болото…
— Двое останетесь здесь. До утра!
— Мог бы потише, начальник, собаке под хвост пойдет наша засада, — предупредил Чибираса один из его парней, а теперь они молча шли через редкий сосняк, к белеющему в темноте дому брата. Земля была усыпана прошлогодними шишками, которые, словно осколки стекла, кололи босые ноги, но он об этом не думал, все мысли вертелись вокруг брата — какую беду накликал на них всех…
Окна избы Стасиса были темные, но дверь распахнута, и они не постучавшись ввалились в комнату, где ждали двое парней и Агне, присевшая на краешек кровати. Чибирас велел своим ребятам расположиться у окон, полушепотом приказывая, чтоб даже кошка незамеченной не пробежала, а Винцас все еще стоял посреди избы в исподнем, захлебываясь злостью. Наконец вполголоса попросил:
— Агне, дай что-нибудь накинуть на себя.
Не только злоба, но и жгучий стыд душили его, такого смешного и жалкого в ее глазах. Не хватает только, чтобы еще лампу зажгли да она увидела эти проклятые кальсоны…
Агне прошелестела в угол избы и тут же вернулась с выходным костюмом Стасиса. Без слов подала ему одежду и снова, как привидение, поплыла к кровати. Он поспешно натянул штаны, надел пиджак и уже подсел было к ней, но Чибирас остановил:
— Садись к столу.
Наверно, боялся, как бы они не сказали друг другу чего-нибудь. Он послушался, хотя злоба так и бушевала в груди, хотелось послать к черту и самого Чибираса, и всех других, но остатками трезвого рассудка понял, что это пустое дело и может еще больше повредить; чего доброго, они свяжут, заткнут рот, и будешь лежать, подкинутый к стене, как бревно.
— Значит, не знаешь, где брат?
— Я его не пасу!
— И ты не пасешь своего мужа?
Агне не ответила. Видно, они уже успели поговорить раньше, потому что Чибирас сказал:
— Так и будешь молчать?
Она и теперь не откликнулась.
— Ничего, развяжем язык…
— Чего вы пристаете к женщине? Она ничего не знает, — заступился Винцас.
— Тогда ты знаешь… Если знаешь, что она не знает, тогда сам знаешь, куда брат по ночам шастает.
— Не знаю.
— Знаешь, гад! — засопел стоящий рядом Чибирас и вдруг ударил кулаком по голове, даже искры из глаз посыпались.
Винцас вскочил на ноги, схватил Чернорожего за грудки, но подлетели двое, заломили руки, надавали по лицу, несколько раз долбанули по шее и затолкали в угол.
— Сунешься еще раз — уложу на месте, как собаку! — процедил сквозь зубы Чибирас и добавил: — Бандюга твой брат.
Винцаса душила злоба и бессилие, хорошо, что в избе темно и никто — а главное, Агне — не видит его глаз. Такую незаслуженную обиду претерпел и слезы бессилия он глотал только в далеком детстве, когда один не мог устоять против старших ребят, когда они заламывали руки и тыкали носом в землю, словно нашкодившего щенка. Тогда зубами хватал недругов за ноги, а теперь и этого сделать не может — избили, надругались, и сиди в углу.
— Бандюга твой брат, — повторил Чибирас, словно объясняя, за что ему так досталось.
— Ничего я не знаю, — отрезал он, понимая, что этой ночью перекрестились дороги Стасиса и Чибираса, что все бывшее до сих пор для него тайной для Чибираса было яснее ясного. Знал, что брат с вечера куда-то собрался: прибежавшая Агне звала на помощь, задержать; но пока они пришли — дом уже был пуст, Стасиса и след простыл. Одному богу известно, в какую сторону и зачем ушел ночью, когда все порядочные люди возвращаются домой. Чувствовал, подозревал, куда черт несет брата, но не думал, что тот завяз так глубоко…
— Ты знаешь, гад, но покрываешь.
— Ничего я не знаю.
— Зато я знаю. Твой братец этой ночью усадьбу Жаренаса спалил, в пепел превратил колхозные хлева, всех лошадей живьем сжег… Гад, и в меня пулю пустил, но промазал… Скажешь, что и теперь ничего не знаешь?
— Честное слово, ничего не знаю.
— Подавись своим честным словом…
Хотел еще раз заверить, что ни он, ни Агне и впрямь ничего не знают и ни в чем не виноваты, но вдруг понял, что любые его слова и клятвы для Чибираса, видевшего собственными глазами то, о чем даже подумать страшно, ничего не значат. Взглянул на себя как бы со стороны, как бы глазами этого другого, и даже улыбнулся с досадой — таким жалким, бессильным и угодливым он должен был казаться Агне, не открывающей рта, не отвечающей на их оскорбительные слова. Она оказалась сильнее. И это трудно было признать. Когда пробивает тяжкий час испытаний, женщины оказываются сильнее, природа наградила их этой силой… Если правда, что бог создал Еву из ребра Адама, то в этом ребре наверняка и была вся его сила. Болтушки, трещотки, не умеющие держать язык за зубами, когда приходит беда, все выносят, кажется, не чувствуют ни боли, ни оскорблений, видно, крепки своей женской, набираемой с самого детства силой, которая капля за каплей наполняет все их существо, потому что женщина готовится к священному долгу — рожать. Мужчинам кажется, что роды неотделимы от муки. А ведь силой никто бы не заставил, если б женщина по доброй своей воле и сознательно не стремилась выполнить этот священный, идущий из поколения в поколение акт жизни. Мужчины все это воспринимают как само собой разумеющееся и никогда глубоко не задумываются, для них это такое же закономерное и ничем не удивляющее явление, как и смена времен года, дня и ночи. И одному богу известно, как сложилась бы судьба всего человечества, если бы женщина на свою святую обязанность смотрела мужскими глазами, взвешивала ее мужским умом… Даже смешно, когда подумаешь об этом…
— Не скажете, куда и с кем ушел, ваше дело. За такие вещи вас никто по головке не погладит, — сказал Чибирас, обрывая его мысли.
Хотел отрезать: зачем же допрашивают, если сами хорошо знают, чем сегодня ночью занимался Стасис. Но сдержался, решил больше не раскрывать рта, что будет — то будет. И вдруг от окна донеслось:
— Тссс…
В избе все замерли.
Он слышал только стук собственного сердца где-то у горла, словно туда были вставлены часы, отсчитывающие остановившееся время или остаток этого времени до роковой минуты. Но и за окнами жалась глухая тишина. Ненарушаемая, ко всем равнодушная тишина окутывала землю, и было странно, что в такую ночь не спят, крадутся один за другим по следу люди, более свирепые и жестокие, чем самый лютый зверь… А может, роковая минута пробила уже давно и успела утонуть в этой бескрайней и бездонной пропасти минувшего времени, которую не в силах охватить разум человека. Может, эта роковая минута вспыхнула там, в Маргакальнисе, когда Стасис стрелял в Чибираса? Так не бывает, чтобы одни стреляли, а другие стояли. Любая палка о двух концах. И так и этак — все равно плохо. Может, даже лучше лежать сраженному пулей, чем возвращаться в собственный дом. Неизвестно, что бы я выбрал на его месте, подумал он о брате, не ощущая ни жалости, ни волнения. Брат вдруг стал врагом. Может, не совсем вдруг, может, уже столько накопилось всего, что нужна была лишь последняя горькая капля в наполненном кубке, чтобы полилось через край, и эта капля сегодня ночью добавилась — и брат стал врагом. Никогда в их роду не было ни убийц, ни разбойников, никто никогда не сказал о Шалнах плохого слова и не обвинил в черных делах, испокон веков они ели честно заработанный хлеб, растили лес, обрабатывали здешнюю нещедрую землю… И вот появился один выродок, как проклятие, как страшное возмездие, неизвестно за чьи грехи свалившееся на их головы, отметив позором весь род Шалн. Разве посмел бы теперь Чибирас издеваться над Агне, разве посмел бы поднять руку, не будь этого выродка? И еще неизвестно, чем все кончится. Только дурак может надеяться, что все обойдется оскорблениями да пощечинами этой ночи. Теперь всего можно ждать, даже путешествия к белым медведям, и не по чьей-то, а по вине родного брата, чтоб его болото засосало… Отец, будь он жив, собственными бы руками такого сына… Точно, не простил бы, не помиловал, бог знает, что бы он сделал, не посмотрел бы, что родная кровь. И не только из-за принесенного горя, но и за то, что посмел поднять оружие на человека, покуситься на жизнь другого… Такому и не может быть иной кары, такому нужно отплатить той же монетой — поднял оружие, так сам и погибай от него. Старая истина, но не все сыны человеческие придерживаются ее — придумывают свои истины для оправдания своих преступлений…
— Чего там шипишь? — послышался голос Чибираса.
— Мне показалось… — также полушепотом донеслось от окна.
— Не раскисай, — это прошептал Чибирас, но больше ничего не сказал.
Снова все погрузились в тишину, будто в глубокий колодец. Только изредка шуршала чья-то одежда, скрипела обувь, когда кто-нибудь переставлял отекшую ногу, и беспрестанно громко стучало сердце. Слава богу, что парню только послышались шаги на дворе. Лучше, чтоб они никогда не раздались. Ни сегодня, ни завтра — никогда. Пролитая кровь взывает к крови. И если это неизбежно, если так и должно случиться, так уж лучше там, в Маргакальнисе, рассчитались бы кровь за кровь, а не здесь, на глазах у Агне. Вернувшись, он бы всем накинул петлю на шею. И тогда уж никому — ни богу, ни черту — не докажешь, что ничего не знал, что воистину ты ни при чем, на самую что ни есть настоящую правду все махнут рукой. Такое время, что даже на родного брата нельзя положиться. Так почему другие обязаны верить тебе, живущему в глухой пуще, где перекрещиваются все дороги. Такое уж время. Один неосмотрительный шаг или поступок может решить судьбу всех. Так и будет, если за окнами раздадутся шаги возвращающегося, если он переступит порог своей избы. Сам приговор всем подпишет и печать приложит… Но если не появится — тоже плохо. Хотя — тогда еще оставалась бы надежда. Небольшая, с маковую росинку, но была бы надежда. Пусть беснуется, пусть носится Чибирас, пусть на стену лезет, но не пойман — не вор. Докажи! Мало ли где брат шляется и чем занимается, я за него не в ответе, как и она не может отвечать за мужа. Хотя Чернорожему, этому дьяволу, ничего не докажешь, даже слушать не захочет…