Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
— Однажды случится… Я тебе откровенно скажу: если б не святая вера — никто бы здесь не сидел. Все мы верим, что американцы от разговоров перейдут к делу и, как в этой песне поется, «снова будет свободной Литва».
— А если разговоры так и останутся разговорами? — сказал он, понимая, какую затеял игру.
— Мне не нравятся твои речи.
— Я только спрашиваю…
— А я тебе отвечу: ни один бы не пошел в лес, если б не верил в американскую помощь. Что мы одни можем? Только с их помощью освободим Литву. Они обещают нам помочь, и мы свято верим, что доживем до этого дня… Ты теперь наверняка думаешь: а что будет, если не доживем? Так я тебе скажу: ничто не принесет Литве большего вреда, чем эти невыполненные обещания. Ведь за всю минувшую войну не погибло столько литовцев, сколько за эти послевоенные годы… И с той, и с другой стороны. Не сдержать обещания… Это было бы бесчеловечным преступлением, равным предательству целого народа. Гуманная демократия Америки никогда не решится на такое преступление… Да еще на виду у всего человечества! Это святое дело, понимаешь?
— Понимаю, — откликнулся он.
— Не знаю, как ты, но многие литовцы не понимают этого. Вот, скажем, твой брат. Мы знаем, что и стрибаки сидят за его столом, а он старательно служит Советам, позволяет вырубать наши леса, но мы его не трогаем не потому, что он иногда помогает и нам, умеет держать язык за зубами, а потому, что таких, как он, большинство. Пусть они себе ведут двойную игру, для нас главное, чтобы были больше или меньше связаны с нами. Пока что этого нам достаточно, хотя, конечно, только пока… Мы понимаем таких двуличных: думают одной рукой гладить одних, второй — других, чтобы, когда придет время, могли сказать: мы поддерживали партизан Литвы. Другие, смотри, и бумажонками запасутся… А если бы все дружно, весь народ поднялся за свою свободу, то давно все было бы кончено…
— Сказал же, что одни мы бессильны, что без американцев…
— Да, без американцев ничего не сделаем, но если бы мы все как один поднялись, то создали бы условия для американского вмешательства. Понимаешь?
— Понимаю. Но кто знает, интересуем ли мы американцев?
— Это, брат, не только вопрос Литвы. Американцы поддержат нас, только надо самим сплотиться. Увы, такого единства пока что нет… Но большевики сами помогут нам в этом.
— Дураки они, что ли?
— Они не знают литовца… литовского хозяина. Думают, что загонят всех в колхозы и конец. Мол, все станут голенькими колхозниками и некому будет поддерживать нас… Мне кажется, они жестоко ошибаются, просто не знают, что за зверь этот наш хозяин.
Он вспомнил, что Шиповник говорил об этом и в ночь клятвы, когда первый раз ходили на Костаса Жаренаса. Тогда тоже сказал, что никто не знает, кто такой на самом деле литовский хозяин.
— Люди как люди, — сказал Стасис и нарочно зевнул, будто эта тема мало волновала его.
— Нет, малыш, литовский хозяин — это такая тварь, какой нигде больше не найдешь. Как у нас в Каунасе говорили: мужик за цент готов вошь до Риги гнать…
— Хозяева, кто бы они ни были, всегда бережливы…
— Многое ты понимаешь! Я расскажу тебе, чего ты не видел и не слышал… Никогда никому не рассказывал, даже вспоминать не хочется, но раз уж так получилось, то знай: нет твари страшнее, чем эта порода.
Он слышал, как Шиповник чиркнул спичкой, видел, как вспыхнул огонек, освещая крючковатый нос, наморщенные брови. Вскоре в темноте глазом зверя засветился кончик самокрутки.
Он слушал, вспоминая годы оккупации и простых литовских крестьян, которые, рискуя жизнью, скрывали, вырывали из когтей смерти и еврейских детей, и бежавших из плена русских солдат, но промолчал, не проронив ни слова. Хотелось спросить: так за какую Литву ты страдаешь, словно загнанный волк, почему льешь кровь литовцев, каким путем хочешь добиться единства народа, если классовая основа для тебя неприемлема, а над национальной и сам потешаешься, не веришь в нее? Хотелось спросить, чему же научил нас исторический, вчерашний, наконец, сегодняшний опыт; где искать друзей, где врагов, где найти точку опоры для дальнейшего пути всего народа? И еще хотелось спросить, почему он, всегда возвеличивавший литовский народ над всеми остальными, прямо к небу возносивший, вот теперь презрел всех селян своей родины.
— …Мы, литовцы, живем, как бы смирившись с мыслью, что наш народ раньше или позже исчезнет с карты мира, хотя никому об этом не проговариваемся, даже себе… И притворяемся особенно ярыми защитниками нации. А на самом деле грызем друг друга. Каждый печется только о себе: пусть хоть сам дьявол властвует и хозяйничает в Литве, лишь бы давал мне жить…
Шиповник рассмеялся и закашлялся. Потом, переведя дыхание, с нескрываемой иронией продолжал:
— Вот в чем наша беда. Каждый умный руководитель государства знает, что народу нужна большая, общая для всех забота, если он хочет идти вперед. У нашего народа таких забот с избытком. И они не выдуманы, а поставлены самой историей, но наш окостеневший разум даже не пытается разобраться в них, все живем по старинке: по мне — хоть сам черт, лишь бы не мешал… Если не лень — впусти еще свежего воздуха.
Он добрался до захлопнутой ветром двери, распахнул ее и удивился, увидев зарю. Изредка налетали порывы ветра, словно догоняя уходящую бурю, закручивали кроны сосен, гнули к земле стройные стволы молодых деревьев. На далеком краю болота над темной стеной леса алым пламенем полыхала заря. И одинокий куст можжевельника уже не напоминал приговоренного к смерти Клена… Лежит, бедняга, в трясине, погруженный с мешком камней. Будто он мог бы выбраться из топи и пойти в волость с потертым воззванием об амнистии сдаваться… Долго, видать, носил с собой этот листок бумаги, который чуть ли не в клочья истерся… Как Кучинскас пронюхал о намерениях Клена? Словно привидение, появился в это утро, пошептался с Шиповником, потом тот и прижал Клена, а Клен даже не пытался защищаться, так и погиб, не раскрыв рта.
— Оставь дверь приоткрытой, — раздался голос Шиповника, и он понял, что это приказ вернуться на свои нары.
Поплелся назад и лег. Пытался заснуть, но перед глазами стоял Клен, тревожили мысли об оставленном доме, Агне, семье брата. Повернулся на другой бок, чтобы Шиповник не видел лицо, лежал неподвижно, словно глубоко уснувший человек. Через приоткрытую дверь в бункер текла освежающая утренняя прохлада. Лежащий рядом Крот сладко причмокивал губами, словно ребенок. Одна его рука была зажата между колен, а вторая, свесившаяся с нар, казалась мертвой. Он засмотрелся на эту крупную и толстопалую ладонь. Всю жизнь Крот батрачил на кулаков, но, видно, так и не понял ничего. Иначе не очутился бы в этом змеевнике. Даже поджигая бывшие хлева Пятрониса, скорее всего, он чувствовал лишь слепую сладость мести за пережитые когда-то унижения и обиды. И, носясь с пылающим жгутом сена, не подумал, что не Пятронисово добро сжигает, а имущество подобных себе деревенских горемык. В его башке ума ни на грош. Все вмещается в кулак с толстыми тупыми пальцами. Он мечтает потом, когда придут американцы, устроиться начальником полиции волости. Закатывает к почерневшему потолку бункера свои круглые глаза и часами бредит, как он тогда заживет. Клевер насмехается над ним, потому что твердо убежден, что не кому-нибудь, а именно ему достанется кресло начальника полиции… И этот, как оказалось, не из богатых. Рядовой середняк, каких большинство в литовских селах. Получается, что не размеры собственности предопределяют выбор человека в это сложное и запутанное время. В человеческом сознании не бывает резких перемен. Тут, словно в курной избе, пропитаны вонью потолок, стены и пол. Как и в этом бункере — проветривай не проветривай, а все равно отдает плесенью и сыростью. Кажется, ими пропитаны не только постель и одежда — сам пропитан ими до мозга костей, и никак от этой вони не избавишься. Собственность человек может потерять за мгновение, а мировоззрение — как горб у убогого: только болезненная операция поможет, и то не всегда… Шиповнику наверняка уже не помогла бы. Даже страшно, когда подумаешь, сколько злобы и желчи в сердце этого небольшого человечка. Зол на всех. Даже здесь, в бункере, он словно волк в собачьей своре. Вечно оскалившийся, недоверчивый, ходит боком, словно боится повернуться, подставить незащищенную спину… Да и все здесь будто убогие какие-то или больные. Клен был умнее. Тот хотя бы под конец понял всю безнадежность и бессмысленность такой жизни. Кто знает, молился ли он, просил ли у бога надоумить американцев, чтоб те, ни на что не глядя, немедля сбросили атомные бомбы. «Литве много не надо, хватило бы одной», — вздыхал Крот почти ежедневно. О!.. Эта свисающая ладонь не дрогнула бы, так и смела бы все даже с родной земли, не говоря уже об остальных странах. Как смела она Клена. Весь день ходил оскалившись, будто совершил хорошее дело. И все хихикал: атом не подводит — хряк, и кончено, все. Даже Клевер избегал его, противно было смотреть на эту глупую тупую рожу… Одним ударом дубинки сломал шейные позвонки. Клен свалился с приоткрытым ртом, так и не успев ничего сказать. Потом прикончили, словно скотину, и — в топь. Три чахлые сосенки рядом стоят — по ним можно будет найти эту проклятую трясину… Неужели Клен сам проговорился Кучинскасу? Непохоже. Слишком замкнутый был. Разве что пьяный проболтался. Как еще Кучинскас мог пронюхать? Может, и Билиндене могла послужить. Говорят, Клен навещал иногда избу вдовы. Клевер все любопытствовал, заслуживает ли еще Билиндене греха? Утешителем вдов прозвал Клена. А какая у него настоящая фамилия, никто не скажет. Шиповник наверняка знает, но ведь не спросишь. Может, и Кучинскас знает. Не кто другой, а он — глаза и уши Шиповника. Все видит, все слышит, всюду успевает. Во что бы то ни стало надо живым взять. С него и начать, чтобы не успел предупредить других, и сам поведет, куда требуется, даже к их начальству, чтоб его болото…
Свесившаяся ладонь вздрогнула, поднялась к груди, ногтями, словно бороной, скребла, разрыхляла заросший колючей шерстью подбородок. Наконец Крот проснулся, сел на нарах, спустил почерневшие ноги, тер, позевывая, запухшие глаза, чмокал губами, а потом сказал:
— Капуста снилась… Кажется, таз умывальный наложили для меня, я ем, черпаю и черпаю, и никак не наемся. А кислятинка горло прочищает, душу освежает… Если б на самом деле подсунули, ей-богу, я бы с целым тазом управился.
— Подсунут тебе, жди, — из угла загудел Клевер.
— Что подсунут?
— Знаешь, что подсовывает человек для целования.
— Ты даже моему сну завидуешь.
— По мне, хоть марципаны жри, только своими дурными речами не морочь другим голову.
— Слюнки текут?
— Пошел ты!..
Неизвестно, чем кончился бы их спор, но вмешивается Шиповник. Каждый раз ему приходится тушить разгорающуюся ссору. Достаточно мелочи, не так сказанного слова или косого взгляда, чтобы они сцепились не на шутку. Точно собаки в одном мешке, вот-вот схватят друг друга за глотку. Особенно в такие дни, когда все голодные, как теперь.