Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
Он постоял, осмотрел двор, будто все еще надеясь на что-то, и усталым шагом направился к лесу.
Шел по протоптанной во мху, едва заметной тропинке. Нежные побеги плауна тянулись во все стороны, и он шагал осторожно, опасаясь наступить или сломать эти вьющиеся ленточки. Еще у леса окинул взглядом буйно зеленеющее поле озимых, на котором паслись лось и две косули. Паслись неспокойно, все поднимали головы, вслушиваясь. Потом косули, мелькая белыми пятнышками, ускакали через озимые, скрылись в лесу, а вслед за ними и лось потрусил широким шагом.
Он постоял, укрывшись за сосной, стараясь понять, кто спугнул зверей, но, никого не увидев, поплелся дальше, к белеющей среди зеленого царства раскидистой березе. Издали казалось, что на березу забрался человек. Но это была старая прогнившая колода. Когда-то давным-давно отец поднял туда сосновое дупло, просверлил дырочки, но меда так и не попробовал. Дед-то умел с пчелами обходиться, говорят, лучшим бортником был, набирал полные бочки меда диких пчел. А поднятая отцом колода сгнила, превратилась в труху… «Всему приходит пора», — вздохнул он, отгоняя память об отце, вызывающую грустные мысли.
Это был миг, в который все должно было решиться: или — или. Автомат лежал под рукой, он касался его локтем и мог мгновенно схватить, но даже не шелохнулся, даже пальцем не шевельнул, а только смотрел на Шиповника, словно не расслышав или не поняв, о чем тот говорит. Недоброе предчувствие не позволяло сосредоточиться и трезво взвесить слова Шиповника. А если это западня, ловушка, в которую уже угодил Клен?
— Без оружия? — спросил, глядя прямо в глаза, сдерживая внутреннюю дрожь, которую, казалось, можно было даже издали заметить. — А вдруг засада? Неужели мне голыми руками или палкой от них отбиваться?
Теперь Шиповник, прикусив губу, смотрел на него, неизвестно о чем думая, — глаза скользнули по лежащему на мху автомату, потом снова пронзили его насквозь, но Стасис выдержал этот взгляд и твердо решил: если скажет «нет» — игра закончена. И никаких иллюзий, никаких надежд! Останется сделать то, что неизбежно, принимая на себя всю ответственность, какой бы она ни была… Но Шиповник сказал:
— Может, и твоя правда… — почесал обросший подбородок и добавил: — Иди с оружием, если тебе так надежнее.
Казалось, лопнула до предела натянутая струна, и последний аккорд задрожал над болотом вздохом облегчения. Он даже пение жаворонка услышал, далекий крик сойки, игру ветра в кронах сосен.
— Так я пошел.
— Счастливо. До зари успеешь?
— Обязательно.
— Да поможет тебе бог.
Он встал, кивнул всем и, повернувшись, пошел ровным, спокойным шагом, сдерживая себя, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения у оставшихся. Всем своим существом чувствовал вонзенные в спину взгляды, опасался — уже в который раз за последние дни! — что настигнет пущенная вдогонку пуля. Шел по кочкам, поросшим клюквой, мысленно считал шаги: пятьдесят… семьдесят… сто тридцать… двести… Облегченно вздохнул, но все еще сдерживался — не обернулся, пока не поднялся на выступ леса, длинным языком входящий в болото. После качающегося болота было приятно очутиться на твердой земле, пусть и заросшей мхом, усыпанной сосновыми иголками, но все-таки на твердой земле. Прижался к стволу сосны и обернулся. Сосновый островок возвышался словно большая зеленая скирда. Он с облегчением вздохнул, будто скинул тяжелый груз, поправил автомат и зашагал прямо через лес в сторону Паверсме. Шел быстро, почти бежал, не выбирая дороги, пробирался через бурелом, сквозь заросли подлеска, а потом вдруг упал на землю, прижался ухом ко мху и прислушался: ни приближающегося отзвука шагов, ни другого какого подозрительного шороха, и, убедившись, что никто за ним не следит, он окончательно успокоился. Минуту раздумывал, куда свернуть: прямо домой или к мостику. Но вспомнил, что у него нет ни клочка бумаги. Можно было бы нацарапать записку на бересте, но и карандаша нет. Придется дома написать и на обратном пути положить под мостик, как и договаривались. Приняв решение, теперь шел неторопливо, как человек, управившийся со всеми делами. Видел цветущие сосны, окутанные желтой тучкой, мох, покрытый сосновыми иголками, местами изрытый кабанами, цветущую бруснику, слышал перестук пестрого дятла, трескотню сорок и соек. Знакомые с детства картины и звуки окончательно развеяли тревогу, он чувствовал себя так, словно шел на собственный большой праздник, отмечать который, разумеется, еще рано, но он обязательно наступит, этот праздник, и никто никогда не упрекнет его, что не исполнил свой священный долг. О, если бы каждый литовец набрался ума и взглянул на исторический опыт своих отцов и дедов, всего народа, они наверняка разобрались бы, где наши друзья и где враги. Почему так быстро забыли надписи «Только для немцев»? Сколько лет пели «Мы без Вильнюса не успокоимся», но успокоились, едва нам подсунули ультиматум. А когда Вильнюс вернулся к нам, опять нехорошо, опять кричим: Вильнюс наш, а мы — русских… Ну, а чего теперь американцы суют нос в наши дела? Шиповник проговорился о помощи из-за океана. Если правда, что оттуда ждут людей, то дела куда сложнее, чем кажется. Видно, так и есть. Ихнее радио без устали брешет и брешет: литовец, не сиди сложа руки, борись за независимость… недалек тот день… И борется наш мужичок, режет своих братьев.
Он думает и об Агне, и о том, как они встретятся, как он расскажет всю правду, не умалчивая и не утаивая даже мелочей. И уже от одной этой мысли полегчало, словно он освободился от чужой одежды, тесной и неудобной. И впрямь, однажды кончится эта двойная жизнь, и ты сможешь прямо смотреть людям в глаза и говорить то, что думаешь. Тогда, когда в вечерних сумерках в просторном кабинете секретарь сказал, какая работа и жизнь его ждут, он подумал: все, крышка… «Нам необходимо, чтобы вы, товарищ Шална, пробрались в банду, обрели их доверие и сделали все, чтобы мы взяли их живыми. Мертвые они нам не нужны». Он же подумал: конец, крышка. Никому не сказал об этом, не проговорился, но чувствовал себя так, словно устанавливал крест на собственную могилу. Сидящий под раскидистой пальмой майор объяснял, как вернуться на родину и работать лесником в лесничестве брата, и вести себя так, словно поселился здесь навсегда, — немедленно строить собственную избу… Можно, мол, и одному ехать, без жены, но тогда некоторые подумают: на кой бес холостяку изба, если может жить у брата? Почему молодой, устроившийся в городе человек бросил все и прибежал в деревню? «Только вам лучше знать, можно или нет довериться жене, можно или нет открыть ей истинное положение… Вы и решайте. Но, как утверждает старая истина, тайна остается тайной до тех пор, пока ею владеет один. Когда двое — уже не тайна. Однако решайте сами…» Может, эти намеки, а может, мысль о неминуемой гибели заставили молчать, и он не сказал Агне правды, а целый месяц твердил о тоске по родине, о шумящих там лесах, о зове отцов и предков… Она поверила. Ее даже восхитила жизнь в небольшой деревушке среди пущи, среди простых людей, она радовалась, что будет у них коровка, куры, собственная, пахнущая смолой изба… А ему вовсе не хочется возвращаться в город. Не тянет камень и железо. Хотел бы жить в лесу, как живет брат, как жили отец, дед и прадед. Кончится эта разруха — надо будет попросить, чтобы отпустили сюда навсегда. Все будет хорошо. Только Костаса Жаренаса очень жалко. И эту женщину из-под Молетай, ее маленькую дочку…
А пуща стоит, как стояла. Много повидавшая, многое слышавшая пуща. Самое цветение сосен. От малейшего дуновения ветерка пышные кроны деревьев словно желтой фатой окутываются. Даже воды Версме пожелтели, а берега заводей окрасились в желтизну, будто кто краску пролил. Желтая пыльца покрыла одежду, облепила лицо. Давно так не цвел лес. Подрастет, окрепнет пуща, столько повидавшая на своем веку, столько слышавшая плача, столько впитавшая людской крови в мох, стольких приютившая под своим дерном.
Вышел к краю леса и остановился. Поднял глаза на старую толстенную березу и даже вздрогнул: ему показалось, что на дереве укрылся человек. Но тут же вспомнил о поднятой еще отцом борти и посмеялся над своим страхом. Чего теперь бояться? Ребята Чибираса теперь как раз пригодились бы. Сам повел бы их на болото, и красношеего Кучинскаса сегодня ночью загребли бы. Только стоит ли засветло показываться в деревне, не лучше ли подождать ночи… Вдруг в грудь сильно ударило, и в тот же миг грохнуло — словно раскололось небо. Ничего не понимая, он закачался, пытаясь устоять на ногах, оглянулся — что тут творится? — но только шагнул назад и сразу упал навзничь, во весь рост вытягиваясь на земле. И за этот короткий миг, пока он падал на лесной мох, успел вспомнить фронт, услышать взрывы снарядов, рев танков. Теперь так же, как тогда, быстро затухает день, кто-то большой гасит солнце, застилает небесные дали, вершины цветущих сосен…
Под вечер в деревушке слышали выстрелы в лесу: с закатом солнца прогрохотал один, в сумерках (на сей раз у лесничества) прозвучал второй и тут же третий, четвертый…
После первого выстрела Мария подумала: слава богу, дождался-таки этих своих кабанов, надо ставить воду, ошпарить кадушку, на всю ночь работы хватит, даже если и Агне на помощь позвать. Наделаем вкусных колбас. Ничего плохого не заподозрила и потом, обрадовалась даже: не придется далеко ездить, Винцас кабана прямо у порога приканчивает. Выскочив во двор, увидела мужа. Он бежал спотыкаясь, весь сгорбившись, с ружьем в руках. Подскочив, силой затолкал ее в избу, задвинул щеколду и, падая на пол у стены, свалил и ее.
— Чего это? — удивилась она.
— Молчи! — остудил ее единственным словом, и только теперь она увидела налитые страхом глаза, почувствовала, как дрожит его рука, и всего его колотит дрожь. Вдруг поняла, что случилось что-то недоброе, что-то страшное, что кабаны тут ни при чем. И сама задрожала, страх стиснул сердце, лежала, прижавшись к его боку, вслушиваясь в малейший шорох, пугаясь даже жужжания мухи, ожидая, что вот-вот раздадутся тяжелые шаги, затрещит наружная дверь… «Не приведи господи, не оставь сиротой нашего Винцукаса, охрани дом от страшной беды…»