Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
— Кто там?
— Я, Костас.
— Кто ты?
— Шална. Стасис Шална.
— А-а-а, — послышался как будто разочарованный голос.
— Я не один, — весело сказал Стасис, надеясь, что там, за дверью, поймут его предупреждение.
— А с кем?
— Общий наш товарищ. Увидишь… Чего же ты боишься, почему не открываешь?
— Чего мне тут бояться? — равнодушно донеслось с той стороны, и в тот же миг Стасис услышал скрежет отодвигаемой щеколды, дверь распахнулась широко, до конца, и он увидел белеющего, в исподнем, Костаса Жаренаса. — Заходите.
— Жена дома? — спросил он, переступая через высокий порог.
— Нету. К родителям уехала, — сонным равнодушным голосом ответил Жаренас, а он во мраке нашел его ладонь и стиснул что было силы.
— Жаль, что хозяйки нет, — говорил, что приходило на язык, а сам так сжимал ладонь Жаренаса, что даже суставы трещали. Тут и последний осел должен понять значение этого, тем более что видит — пришли они не с пустыми руками. — Веди в избу, покажу нежданного гостя.
Жаренас, кажется, понял или хотя бы почувствовал, чем все пахнет, потому что тоже сжал его ладонь, поспешно нырнул в избу, зашлепал босыми ногами, а Стасис нарочно медлил, шел на ощупь, словно слепой, одновременно сбрасывая с плеча винтовку. Пока они, играя в прятки, миновали темные сени, пока переступили порог избы, Костас уже успел накинуть на себя кое-какую одежонку и сверкнул им в глаза лучом фонарика. Стасис мгновенно обернулся и, не поднимая винтовки, выстрелил в освещенного Жильвинаса.
— Костас, спасайся, — сказал и выстрелил в потолок, а потом уже в дверь, через которую выскользнул Жаренас.
Он выскочил следом, видел бегущего через сад Костаса, слышал, как со всех сторон затрещали выстрелы, сам пускал пулю за пулей, гонясь за беглецом, видел, как тот споткнулся, но снова вскочил на ноги и исчез — слился с черной стеной леса.
— Упустили, олухи! — подскочил Шиповник.
— Далеко не убежит. Досталось и ему, — сплюнул Стасис, тщетно пытаясь унять пробирающую его дрожь.
— Ты ранен?
— Нет… Жильвинаса уложил.
— Насмерть?
— Не знаю.
Подбежали и остальные, запыхавшиеся, с трудом переводя дыхание.
— Как в воду, — сказал Клевер.
Шиповник вздохнул и направился к избе. Все последовали за ним. При свете спичек осмотрели упавшего у двери Жильвинаса. Он лежал навзничь с открытыми глазами, при слабом свете спички блестела набежавшая на пол черная лужа крови, но Шиповник присел на корточки, слушал, прижав ухо к груди Жильвинаса, а Стасису казалось, что эти секунды никогда не кончатся. Никогда, даже на фронте, он так не жаждал смерти другого человека. Это желание заслонило все остальные чувства и мысли. Только единственная мысль звенела, повторялась без конца: мертвые молчат, мертвые ничего не знают, мертвые уносят с собой все тайны.
— Конец, — вставая, сказал Шиповник. — С собой взять не сможем. Сейчас же поджигайте дом, чтоб никаких следов не осталось.
Он сам снял висевшую над столом керосиновую лампу, побрызгал на стены, облил труп Жильвинаса и зло сказал:
— Давайте спичку! Чего ждете!
Стасис чиркнул спичкой, поднес к стене, и пламя жадно вцепилось в смоченные керосином старые бумаги, начало извиваться, его язычки побежали по полу вдоль стены.
— Теперь к хлевам, — сказал Шиповник.
Словно от погони, они бежали в деревню, не проявлявшую никаких признаков жизни, хотя было ясно, что не глухие тут живут, не могли не слышать выстрелов… Но ни одно окно не засветилось, не приоткрылась ни одна дверь, не послышалось ни звука, только топот их ног… Стасис бежал вместе со всеми, слышал, как ухают сапоги мужчин, как они глубоко и с присвистом дышат, да и сам он хватал ртом воздух, словно его душили, но задыхался он от радости и тревоги. Сам Шиповник помог ему, не удосужившись осмотреть труп Жильвинаса: ружейную пулю нетрудно отличить от пистолетной… Только от ружейной пули, пронизывающей насквозь, может набежать такая лужа крови. Как же это не пришло в голову Шиповнику, который, несомненно, видел не один и не два трупа, изрешеченные пулями из пистолетов, автоматов и винтовок… «А может, прикинулся, может, спешка отодвинула минуту выяснения? Но теперь уже никто не докажет обратного, все будут знать только ту правду, которую расскажу я… Только мою правду… Свою правду Пятрас Лауцюс унес с собой. У меня не было иного выхода… „Только в самом крайнем случае можешь поднять оружие на человека…“ Хуже и быть не могло. Во всяком случае, для меня… Слава богу, еще ни один мертвец не воскрес… А патроны? А если Шиповник сосчитал выстрелы? Сколько патронов дал, конечно, знает… Нет сомнения, знает, сколько было в ладони… А если сосчитал, сколько выпустил, одного не хватит… Но и сам дьявол не подсчитал бы в такой заварухе, когда гремит со всех сторон. И не об этом он думал, когда из-под носа ушел Жаренас… Сам тоже строчил из автомата. Никто ничего не докажет. Все поглотило пламя…» Стасис, не останавливаясь, обернулся назад и увидел огненные столбы там, где стоял дом Жаренаса. Кончено! Теперь все… Слава богу, что не было Жаренене. Обоим уйти не удалось бы. Как знать, что теперь с Костасом… Счастье, что ни крупинки снега не осталось, а на голой земле или лесном мху ничего не увидишь, не пес — по запаху не найдешь, лишь бы не насмерть… Если насмерть, не поднялся бы, а ведь вскочил и убежал, словно потревоженный заяц.
Задыхаясь, хватая ртом воздух, они остановились перед дверью хлева Пятрониса. Ни сторожа, ни замка — ничего. Ни живой души, словно вымерли все. Даже дряхлый старик носа не высунет, хотя хутор Жаренаса пылает, огонь с шумом взбирается до самого неба, жутким светом озаряя стену леса, единственную лесную дорогу, дворы, поленницы дров… Скоро и здесь заполыхает. Крот уже исчез в распахнутой двери хлева, провалился в черную дыру, все они бросились следом, словно желая убедиться, на самом ли деле они нашли то, что искали. В темноте ничего не было видно, только повеяло теплом и уютом от сена, пота животных, запахов навоза, от этого спокойного дыханья лошадей, от шороха выбираемого сена; он будто возвратился в безмятежное детство, когда верил, что в ночь на рождество животные заговаривают человеческим голосом, и тайком подстерегал этот час, потому что было любопытно узнать, о чем они разговаривают между собой… Огонек спички выхватил сморщенный лоб Крота, перекошенное лицо, широкие ладони с толстыми пальцами; кони застучали копытами по деревянному настилу, захрапели, и спичка погасла, словно потушенная тревогой животных. Снова забренчал коробок, снова вспыхнул огонек, как далекая молния в черной ночи. Он увидел стоящего рядом Шиповника, наблюдал, как тот роется в карманах, потом грубо ругается, отвратительно ругается, кричит, долго ли они еще будут копаться, может, задницы отяжелели, приказывает немедленно поджигать со всех сторон и сует спички Стасису в ладонь, толкает вслед за Кротом. Коробок спичек маленький, тонкие палочки выскальзывают из пальцев, ломаются, он чиркает не тем концом, копается в кромешной темноте, пока у другой стены хлева в руках Крота вспыхивает пучок сена. Сено скручено жгутом, и кажется, что Крот собирается опаливать свинью, но там не свинья, там копна сдвинутого к стене сена вперемешку с этой проклятой соломой; пламя от факела Крота лижет копну, и в хлеву светает, словно взошло солнце… Лошади прядают ушами, бьют копытами, храпят, поворачивают головы в сторону огня, и в больших, наполненных испугом их глазах отражаются отблески пламени. Ближайший к двери саврасый пытается встать на дыбы в своем тесном стойле, но голова не поднимается выше яслей, крепкая цепь, словно укрощающая рука, осаживает лошадь назад к земле, он перебирает задними ногами, трясет головой и вдруг ржет, широко раскрывая пасть, даже белеют крупные зубы. А пламя уже потрескивает в нескольких местах, вползает в наполненные ясли, пожирает сено, лезет еще выше, к потолку, и Стасис задыхается, ему не хватает воздуха, и он, давясь кашлем, выбегает на двор, вытирает слезы, а в глазах все еще стоит охваченный ужасом конь и перекошенное лицо Крота… Кошмар! Бесконечный кошмар! Крестьянин собственными руками сжигает живыми лошадей! Даже в самой страшной сказке ничего подобного не услышишь, да и услышав, не поверишь в такое святотатство… А лицо, какое лицо! — словно в миг сладчайшей мести, словно эти лошади виноваты во всех его несчастьях и муках. И теперь, выскочив на двор, Крот поспешно закрыл дверь, оглядевшись, схватил кусок доски и подпер им это жуткое ржание, этот безысходный храп и стук копыт. Стасис и не глядя видел, как пламя заполняет все нутро хлева, хватает за ноги, за гривы лошадей, переливается через мечущиеся, прикованные цепями живые тела, и уже не соображал, на самом ли деле так было или померещилось, что чувствует запах горелого мяса… Этот запах заслонил все, что до сих пор острым осколком стекла буравило уголок мозга: и упреки Агне, и Жаренаса, и Жильвинаса, лежащего навзничь в луже крови с открытыми глазами…
И в это время со стороны пылающей, окутанной искрами усадьбы Жаренаса показалась летящая на бешеной скорости пароконная повозка.
— Стрибаки! — крикнул Клевер.
И те и другие видели друг друга, не могли не видеть, потому что деревня была освещена, как во время войны ракетами, от света которых, казалось, не спрячешься даже под землей. Стасис бросился за угол хлева, видел, как с летящей повозки скатываются на землю мужчины, узнал Чибираса, который уже бежал сюда, строча из автомата, и пули засвистели в воздухе, словно пчелы в медоносную пору…
— В лес! — услышал Стасис команду Шиповника; сжимая в ладони оставшиеся патроны, видел, как первым бросился в сторону леса Клен, за ним — Клевер, Крот; видел направленный на него автомат Шиповника, выстрелил раз, другой в направлении Чибираса, потом, сгорбившись, изо всех сил пустился бежать, петляя, словно заяц, бросался из стороны в сторону, словно огибая препятствия, а пули свистели, прижимали к земле, и он понимал, что никакие петли и броски не помогут, что единственное спасение — там, в лесу, в черной, непроглядной чаще. С горькой досадой он клял эту всемогущую случайность, которая только к ждет, как бы подсунуть новое испытание, заставляющее делать то, на что не пошел бы никогда в жизни… И, видя, как ребята Чибираса пытаются отрезать дорогу в лес, зайти спереди, он уже без рассуждений и сомнений знал, что будет делать, если случайность сведет с кем-то с глазу на глаз, если не останется выбора, потому что за какой-то крохотный отрезок времени свыкся с мыслью, что неизбежность теперь зависит не только от капризов случайности, но и от его целей, и не важно, какой ценой придется заплатить за них… Эта ночь больше, чем рассуждения долгих месяцев, убедила: нет такой цены, из-за которой следовало бы торговаться с совестью, — лучше, чтобы этого не было, чтобы не пришлось поднимать вопрос о жизни или смерти человека, так легко разрешаемый вот в такие мгновения, когда до леса недосягаемо далеко, а ты, словно загнанный борзыми заяц, на виду у целого отряда охотников, можешь надеяться лишь на собственные ноги и эту проклятую или благословенную случайность… Кому-то эта случайность уже помогла добраться до леса, нырнуть, в его доверчивую чащу, оттуда уже трещат выстрелы, и теперь пули прижимают к земле тех… Еще тридцать, двадцать прыжков — и он растает в этой желанной чаще леса, но вдруг сбоку, словно из-под земли, поднимается во весь рост Чибирас, и он слышит окрик:
— Стой! Уложу как собаку!
Не останавливаясь, в том прыжке, когда не чувствуешь под ногами земли, а только воздух, словно прыгаешь в воду с высоченного моста, когда захватывает дух и сердце трепыхается в горле, он повернул винтовку в сторону Чибираса и, стараясь не попасть, не целясь, нажал на курок, приклад ударил куда-то в бок, сам, кувыркаясь, летел бог знает куда и как долго, только ладонями ощущал шероховатость прошлогодней травы, потом снова вскочил на ноги, снова обморочная пустота сжала грудь — прыжок, прыжок, прыжок — и хлесткий удар ветки по лицу, словно кнутом, слава богу, лес, это прибежище всех преследуемых, прибежище, от которого одинаково легко и одинаково тяжело. Слава богу! Не переводя дух, он прижимается к грубому стволу сосны, гладит, ласкает щекой и видит освещенную пожаром деревню, участки запущенной земли, усеянные черными кочками — парнями Чибираса, неподвижными, слившимися с землей, сросшимися с прошлогодней травой, совсем так, как и на Курземе, чтоб она провалилась… Стоит, укрывшись за сосной, чувствует, как щека облипает смолой, видит это оголенное пространство, через которое бежал сам, всем существом желая одного: быстрее вырваться из бесконечных, ярко освещенных его владений, гладит иссеченное ударами веток лицо и думает, что испытания судьбы тоже имеют границы, как и терпение человека. Нить эта может оборваться каждый день, каждый час или минуту, как вот теперь… Под счастливой звездой родился, вздохнул, все еще глядя на освещенную залежь, на ребят Чибираса, мечущихся вокруг горящего хлева, из которого доносилось жуткое ржание лошадей. Мурашки бежали по спине от этого вопля безысходности и обреченности, который разрывал ночь, рвался к небу столбами огня… Но через минуту с грохотом рухнула крыша хлева, похоронив жуткое ржание, выбросив множество искр, которые вспыхивали и тут же гасли в черном небе…
Разбудил страшный стук в дверь. Снилось, что он мчится с крутой горы на повозке, грохочущей по глыбистой, схваченной морозом дороге, не в силах сдержать несущуюся лошадь, из последних сил натягивая вожжи… Так и проснулся с отекшими руками, крепко стиснув зубы. А на дворе грохотали так, что, казалось, дверь слетит вместе с петлями. Сонный, перепуганный и еще ничего не соображающий, босиком выбежал в сени.
— Кто там?
— Я. Чибирас, — услышал знакомый голос, и сердце обмерло, под ложечкой почувствовал щемящую пустоту, как и каждый раз, когда сильно волнуется или нервничает. Отодвинул щеколду и увидел вооруженных мужчин.