Рыцарь Христа
Шрифт:
Тяжко вспоминать тот пир во Влахернском дворце устроенный после того, как мы принесли омаж Алексею. Меня радовало и забавляло лишь одно — что отныне я свободен от присяги Генриху. В остальном же, на сердце лежал камень. Все могло быть по-другому, принеси Годфруа присягу сразу, а не после того, как нас затравили и вынудили сделаться вассалами византийца. Насытившись и перепившись вина, мои соратники стали валиться с ног, бранясь и сквернословя самым безбожным образом. Мне было стыдно за них и за себя, потому что я тоже здорово опьянел и объелся. Нас окружали заботой и вниманием, но мы отлично чувствовали в любезности греков оскорбительное презрение. Бодуэн все же подрался с двумя придворными вельможами, его долго успокаивали, а потом всех нас, пьяных в стельку, обиженных и облевавшихся, вежливо и бережно отвезли обратно в наш скудный, продуваемый со всех сторон ветрами марта лагерь.
Глава IX. КРЕСТОВЫЙ ПОХОД. ПРОДОЛЖЕНИЕ
Вскоре после праздника Благовещения Пресвятой Богородицы к стенам Константинополя пришло новое воинство крестоносцев, по численности значительно превосходящее наше. Впереди всех на игреневой кобыле ехал сухощавый исполин, при виде которого сердце мое дрогнуло, а рука судорожно схватилась за рукоять Каноруса. Это был норманн Боэмунд, князь Тарентский. На шлеме его красовался гребень в виде извивающегося дракона с разинутой пастью, отчего суровый вид норманна делался еще более грозным. Все во мне вскипело, я до сих пор не забыл своего поражения от Боэмунда на турнире в Палермо.
Должно быть, те же чувства испытывал ко мне племянник Боэмунда, Танкред, которого, на том же турнире я вышиб из седла своим копьем. Маннфред Отвиль и Тутольф Стралинг тоже были тут. Норманны сдержанно приветствовали нас, всем своим видом показывая, что явилась главная крестоносная рать. В общем-то, пожалуй, так оно и было — норманнам суждено было составить костяк похода в Малую Азию, самому многочисленному войску графа Сен-Жилля Тулузского — плоть, а нам, рыцарям Годфруа Буйонского, — ударный кулак. Норманны пришли к Константинополю по пути Роберта Фландрского — переплыли через Адриатику в Дураццо, а оттуда — напрямик в Константинополь через Фессалоники. Большой отряд половцев двигался параллельно крестоносцам-норманнам, но затеять с ними стычку не решался, хотя Боэмунд рад был проверить свои силы и сразиться с кровожадными степными вояками. Природа расцветала, стояли солнечные дни, все теплее и теплее. Боэмунд и его рыцари пришли в столицу Византии в замечательном настроении.
Переговорив с князем Тарентским, герцог Лотарингский принял решение уступить норманнам место нашего лагеря, мы быстро собрались и на барках и лодках, предоставленных василевсом в больших количествах, переправились через Босфор в Циботус, который живущие там крестоносцы Пьера Эрмита и Готье Санзавуара на французский лад называли Сивитотом. Передвижение вызвало во всех волнующие чувства. Далее поход начинался по-настоящему, впереди были битвы с магометанами, на сердце ложилась тревога, смешанная с радостным ожиданием побед и подвигов. Только Аттила сильно расстраивался, ибо прекращались его свидания с Трантафиллией, но я успокоил его, сказав, что впереди нас ждут города и селения с точно таким же смешанным женско-мужским населением, как и везде по всему миру, а таких мест, где живут только мужчины, нет нигде, на что мой оруженосец тотчас же возразил, утверждая, будто где-то далеко, за страной серов, живут ужасные народы Гог и Магог, так вот у них детей рожают мужчины. Они делают это через пупок, а семя туда им заносит сильный ветер, дующий из земли антиподов. Если же рождается девочка, то ее тотчас раздирают на куски и съедают.
— Вот туда бы не хотелось никак дойти, сударь, — сказал Аттила. — Надеюсь, там нет никаких святынь, которые нужно было бы освобождать от поганых?
— Не беспокойся, Аттила, — утешил я его. — Туда мы не пойдем. Дай Бог нам Иерусалим взять.
На Страстной неделе к стенам Константинова града пришла огромная рать Раймунда Тулузского. Казалось, вся Франция, весь народ, подданный короля Филиппа, нищий и бесславный доселе, пришел под знаменами графа Сен-Жилля и папского легата Адемара искать себе богатства и славы в азиатских краях. Их приход явился как нельзя вовремя, поскольку между василевсом и Тарентским князем стали возникать разногласия, которые неизбежно закончились бы кровавой ссорой. Боэмунд не мог забыть, как приходил сюда с войной вместе со своим отцом, Робертом Гвискаром; не мог забыть этого отнюдь не дружеского визита и Алексей Комнин. Кто знает, может быть, именно в рыцаре Боэмунде, чей свирепый вид мог устрашить и повергнуть в дрожь кого угодно, виделся Алексею будущий исполнитель древнего предсказания, что франк придет в Константинополь и рано или поздно лишит василевсов власти и жизни. При первой же встрече Боэмунда с Алексеем выявилось их подозрительное отношение друг к другу, когда норманн отказался от предложенного ему угощения, слишком явно давая понять, что боится быть отравленным. Потом он, правда, согласился принести омаж Алексею, и в отличие от Годфруа, не долго раздумывал, но при этом вел себя так, словно ему ровным счетом плевать, кому давать вассальную присягу, хоть самому чорту, если это понадобится для пользы дела. И Алексей прекрасно это понимал, видел, что Боэмунду ничего не стоит в любой момент нарушить присягу, ибо это человек необычайно своевольный и независимый.
Отмывшись от грязи в горячих константинопольских банях и как следует подкормившись, Боэмундовы крестоносцы тоже начали переправляться через Босфор и располагаться среди укреплений Циботуса. Отряды Раймунда Тулузского все прибывали и прибывали, и грекам волей-неволей приходилось мириться с нашествием освободителей Гроба Господня. Надо полагать, тут уж они не раз добрым словом помянули нашу зимовку под стенами их города. Нищие, грубые и грязные французы не церемонились в своем общении с местными жителями, беззастенчиво воруя все, что под руку попадется на богатых византийских рынках, забираясь в кладовки и нагло издеваясь над обычаями и традициями константинопольцев. Представляю, что было бы, явись сюда Раймунд со своим войском не по весне, а как мы, зимою, когда грекам пришлось бы терпеть их несколько месяцев. К тому же, Раймунд, подобно Годфруа и его братьям, долго отказывался принести омаж василевсу. Этим весьма восторгался племянник Боэмунда Танкред, который решительно воспротивился давать присягу и раньше всех норманнов переправился к нам в Циботус через Босфор, нарядившись в монашеское одеяние.
Я старался не принимать всего этого близко к сердцу, хотя мне и стыдно было: за Европу, показавшую себя столь варварской перед гордыми и надменными византийцами. Но как тут было сохранить спокойствие! Особенно запомнился случай с хамским поведением Тутольфа Стралинга во время прощального пира, устроенного Алексеем во Влахернском дворце для всех вождей похода накануне нашего общего выступления из Циботуса на Никею. Вид у василевса был такой измученный, что встречая взгляд его затравленных глаз, я мысленно шептал ему: «Ничего, еще немного, и мы уйдем. Этих людей тоже можно понять». Он старался вести себя непринужденно, подходил к каждому из полководцев и спрашивал их о испытываемых ими нуждах. По придворному этикету прежде чем сесть за стол все должны были как следует побеседовать с Алексеем, стоя в его присутствии.
Все шло до поры до времени в рамках приличий. И вдруг. Христофор, я обомлел, услышав, как барон Тутольф, успевший где-то хватить лишку вина, громко спросил у Константина Дуки, стоявшего поблизости:
— Что это за невежа, который позволяет себе сидеть в присутствии стольких великих полководцев?
Поскольку сидел на своем троне только василевс, ясно было, о ком это сказано. Константин болезненно поморщился и еле сдержался, чтобы не затеять ссору, но среди греческих вельмож прокатился возмущенный ропот. Гневные взоры Годфруа и Гуго пронзили нахала с двух сторон, но этим еще все не кончилось. Когда собравшихся пригласили в соседнюю залу, где были накрыты столы для пиршества, Алексей поднялся со своего трона и, вежливо поклонившись, повторил приглашение. В это мгновение Тутольф, незаметно прокравшийся к трону, плюхнулся в него и, развалившись, объявил:
— Однако, жестковато сиденьице! Когда я займу трон какого-нибудь восточного королевства, то прикажу сделать кресло помягче, хо-хо-хо!
Он так и покатился со смеху, откинувшись к спинке трона, явно страшно довольный своим варварским остроумием. Бодуэн, находящийся поблизости, яростно схватил наглеца за рукав кафтана и так сильно дернул, что ткань затрещала:
— Ты с ума сошел, барон! Потрудись немедленно встать!
— Вот еще! — фыркнул Тутольф. — Может быть, кто-нибудь сомневается в моем благородном происхождении? Так вот, неподалеку от моего фамильного замка есть перекресток, подле которого стоит старая часовня. По обычаю моей страны, если кто-то хочет померяться силами в доблестном поединке, выходит к этой часовне и ждет смельчаков. Так вот, когда я там появлялся, никто не осмелился выйти со мною один-на-один. Понятно?
Промолвив это, он громко рыгнул, так что всем ненадолго померещилось, будто они попали в пустую винную бочку, настолько сильный запах исторгся из пьяного чрева Тутольфа.
— Я мог бы напомнить вам, барон, наш поединок на турнире в Палермо, — произнес я и добавил: — А потому встаньте с чужого трона, он пока еще не ваш.
Все засмеялись. Тутольф подскочил, как ужаленный, но потерял равновесие и позорно растянулся плашмя на гранитном полу. Первым к нему бросился сам василевс. Еле сдерживая смех, он помог спесивцу подняться на ноги и сказал: