Рыцарь Христа
Шрифт:
— Отправляйся, — обнимая и хлопая меня по плечу, ответил Годфруа. — Но смотри, к весне возвращайся назад, а если ты приедешь вместе с Евпраксией, я буду страшно рад за вас.
— Она не сможет поехать, покуда ребенок будет маленьким, но как только он подрастет, я перевезу их сюда.
Итак, я, наконец-то собрался в путь. В честь моего отъезда в замке Давида был устроен пир, на который собралось человек сорок. Сколько я ни уговаривал Годфруа как-то избавить меня от компании Урсуса, Артефия, Ормуса и Папалиуса, он все-таки позвал и их, чем сильно огорчил и обидел меня. Пьер Эрмит, быстро опьянев, принялся хвастаться тем, как быстро двигаются работы по созданию аббатства Нотр-Дам-дю-Мон-де-Сион, упрекая меня в том, что я еду в отпуск, не создав ничего значительного.
— Ничего, — принялся защищать меня своим загробным голосом Артефий, — когда граф возвратится, он начнет строить на месте Храма Соломона гигантский храм Нового Завета. Не так ли, граф?
— Ну да, — фыркнул я, — я его построю, а потом придут граф Шампанский и сидящий тут Папалиус, развалят его и снова начнут вгрызаться в фундамент в поисках каких-то мифических сокровищ.
Артефий громко рассмеялся и подсел ко мне с самым дружеским видом.
— Ваше возмущение справедливо, — сказал он, ударяя своим кубком о край моего, — но вы не можете не согласиться и с тем, что недра Иерусалима изучены мало, мусульмане, господствовавшие здесь столько веков, вообще имеют предубеждение против каких бы то ни было раскопок.
— И правильно делают, — упрямо не желал я соглашаться ни с каким его утверждением. — То, что предано земле, принадлежит земле. Горе тому, кто нарушит покой земли. Говорят, всякий, кто проникал в гробницы египетских фараонов, погибал потом в страшных мучениях.
— Можно вообще ничем не интересоваться, — сказал Артефий, — и при этом все же умереть в страшных мучениях. Я пью за любознательных людей, которым мало того мира, что им предлагается. Я пью за тех, кто не смиряется с существованием тайн.
— А я пью за тех, кто благоговеет перед тайнами, — вновь возразил я. — Тайна — это единственное, что заставляет человечество продолжать свое существование.
После этого мы продолжали спорить с ним весь вечер в таком же духе. Постепенно я, сам не знаю почему, сильно опьянел. Помню, как я бранился, когда кто-то стал утверждать, будто вино, которое мы пьем, сохранилось еще со свадьбы в Кане Галилейской и сотворено самим Христом. Якобы, кто-то припрятал один мех в подвале замка Давидова, и вот теперь вино внезапно найдено благодаря какому-то особому дарованию все того же Артефия. Потом я на некоторое время потерял сознание, а когда очнулся, увидел себя в каком-то мрачном подземелье. В голове у меня все кружилось и расплывалось, я пытался встать, но ни руки, ни ноги не слушались меня. Я лежал и смотрел, как в тусклом свете горящего в отдалении семисвечника проступают очертания каких-то статуй. Я хорошо разглядел одну из них, стоящую ближе всего ко мне. Это была статуя обнаженной женщины с пышными формами тела, у которой ноги ниже колен превращались в длинные и извивающиеся змеиные хвосты. Шагах в тридцати от меня какие-то две фигуры склонялись над третьей, лежащей на полу подземелья. Я стал изо всех сил сосредотачиваться, пытаясь разглядеть, кто эти люди, но не мог, потому что головы им покрывали капюшоны, а сами люди были облачены в монашеские одеяния. Зато я увидел, что стоят они возле каменного колодца, удивительно похожего на тот, который я видел на горе Броккум. То, что произошло дальше, заставило меня еще больше содрогнуться. Один из монахов, или кто они там были, взял в руки меч и отсек человеку, лежащему на полу подземелья, голову. Затем он принялся скакать вокруг жерла колодца, держа отрубленную голову за волосы. Я услышал его крики, он молил кого-то дать ему вместо этой головы какую-то «голову великого навигатора», а затем с жутким ревом бросил отрубленную голову в колодец. Я напряг всю свою волю и снова попытался встать, но от страшного напряжения меня сильно схватило поперек груди, будто тугим обручем, боль овладела всем моим существом, и в следующий миг я вдруг начал подниматься вверх, стало темно, но я чувствовал, что продолжаю подниматься вверх сквозь эту темноту. Потом я увидел, что плыву над ночным городом и не сразу догадался, что это Иерусалим. Чувство спокойного одиночества охватило меня. Я плыл над стройкой аббатства Божьей Матери Сионской, двигаясь вперед и вверх, затем показалась твердыня госпиталя рыцарей Иоанна Иерусалимского, Голгофский холм и купола храма Гроба Господня. Я не мог понять, в каком нахожусь положении — сидя, лежа или стоя, поскольку не видел ни рук своих, ни ног, ни тела, а лишь землю, над которой плыл, и небо, по которому плыл.
Небо было усыпано звездами, а земля озарена лунным светом так ярко, что все можно было разглядеть, как днем.
Позади меня остались городские иерусалимские стены, я летел над Галилейской дорогой, которая, как я знал, оканчивалась в Тивериаде, на берегу Геннисаретского озера. Полет мой становился все быстрее и быстрее. Справа я увидел сверкнувшую под луной извилистую ленту реки, а значит, я уже достаточно высоко летел, если на таком расстоянии мог видеть Иордан. Затем полукруглая чаша озера, наполненная ярким лунным серебром, заблестела подо мною, где-то рядом должны были располагаться Назарет, Кана Галилейская, Капернаум, Магдала, гора Фавор. Я продолжал лететь все быстрее и все выше. Водная гладь сверкала теперь слева от меня — широкая и необъятная. Еще через какое-то время я летел уже над Медитерраниумом, слева в отдалении лежали берега Кипра, справа — Сирии. Выше и выше, быстрее и быстрее! Вот и Киликия побежала далеко-далеко внизу, можно было различить горную гряду Тавра, затем прорезанное рекой Анатолийское плоскогорье, а впереди уже вновь сверкала водная гладь, и величественный Понт Эвксинский явился подо мною во всей своей полноте, так высоко я летел. Горы Кавказа вздымались круто вверх справа, берега Фракии расстилались вдалеке слева. Теперь я почувствовал, что начинаю снижаться. Вот подо мной пролетела чудесная Таврида, вот распахнулись бескрайние Скифские степи, по которым кочуют печенеги и половцы. На некоторое время я попал в толстый слой облачности, из которого долго не мог выбраться, а когда выбрался, оказалось, что я уже лечу низко-низко и впереди предо мною — знакомые холмы Киева, Детинец, град Ярослава, предместья. Я с трудом различал все это, потому что здесь, над Русью, стояла тьма, а вскоре я понял также, что идет дождь. Я продолжал снижаться, пролетая над длинной и толстой стеной Ярославова града, и, наконец, оказался над Детинцем. Здесь полет мой замедлился, я летел между осенних деревьев, рыжие, желтые и бурые листья, мокрые от дождя, тяжело падали на землю. Медленно-медленно я подлетел к окну второго яруса высокого деревянного дома, какие на Руси называются теремами. Я узнал этот терем — в нем мы жили с Евпраксией у ее матери Анны, в нем мы и расстались.
Вдруг я очутился по ту сторону слюдяного оконца, в комнате, где горела свеча, а в кровати спала моя Евпраксия. Пламя свечи чуть дрогнуло, дрогнула и Евпраксия.
— А? — промолвила она сонно, вскакивая в постели. Я хотел что-нибудь сказать ей, но не мог. Я просто смотрел на нее и видел, как дивно она хороша.
— Господи! — прошептала она испуганно, посмотрела на свечу, потом прямо на меня, сильнее прижала руку к груди и еще более испуганно промолвила: — Кто здесь?
Я безмолвно смотрел на нее, не в состоянии сообщить ей, что я здесь, что я обожаю ее и что я, наверное, умер, а это душа моя прилетела навестить ее напоследок, перед тем, как отправиться на суд Божий.
— Лунелинк, — промолвила она как-то вдруг обессилено, потом провела ладонью по лицу, встала с кровати и склонила колени перед иконами. — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистый Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй и спаси витязя Твоего Людвига, яко благ и человеколюбец еси Отец наш. Да не коснется его ни копье, ни меч, ни стрела, ни нож, ни какое иное лезвие и острие. Да спасется он от злого навета и клеветы, от жары и от хлада, от глада и яда, и от всякого вреда…
Пламя свечи вновь слегка дрогнуло, и я увидел, как Евпраксия отдаляется от меня, как я плыву назад. Любимая моя вновь испуганно оглянулась, и мне показалось, что она увидела меня, но в следующий миг предо мною вновь было слюдяное оконце с наружной стороны терема. Оконце отдалялось, но сквозь муть слюды я различил вновь милые черты лица Евпраксии, которая припала к оконцу и широко раскрытыми глазами всматривалась в уплывающего прочь меня.
Снова, поднимаясь все выше и летя все быстрее, я увидел под собою высокие холмы Киева. Вот уже и дом матери Евпраксии затерялся среди множества домов Детинца, вот и сам Детинец уплыл в темную даль, а вот и Киев исчез в отдалении, а меня всего заволокло тучами.
Я хорошо помню, как проделал весь путь обратно, как вновь увидел Понт Эвксинский, разложенный предо мною, словно на блюде. Я летел вперед спиною, хотя сомневаюсь, что у меня имелась хоть какая-то спина. Я летел, глядя в ту давно уже незримую точку оконца, за которой мне виделось лицо моей Евпраксии. Промелькнули Анатолийское плоскогорье, Тавр, Киликия, я вновь пролетел над Медитерраниумом между Кипром и Сирией, и вот уже Геннисаретское озеро засверкало внизу и оставалось только гадать, какое из рассыпанных подле него селений Назарет, какое Магдала, какое Кана Галилейская. Я вновь увидел справа сверкающую змейку Иордана, а затем, медленно снижаясь, поплыл над Иерусалимом. Вновь подо мною проплыли купола Храма Гроба Господня, но над Голгофой я пролетел на сей раз совсем медленно и очень низко. Затем я вдруг очутился в просторной комнате, довольно светлой от множества горящих свечей, а еще через несколько мгновений я прикоснулся спиной к постели, и теперь у меня уже точно была спина. Я открыл глаза, увидел лица склоненных надо мной людей и услышал голос:
— Он жив!
В следующее мгновенье я потерял сознание.
— Что же это было? — возбужденно спросил жонглер Гийом, когда я дошел до этого места своего рассказа.
— Эликсир бессмертия, если хотите, — усмехнулся я.
— Что вы имеете в виду? Вас отравили, а спасло какое-то сильное противоядие, которое вы и называете эликсиром бессмертия?
— Да, меня действительно отравили, — сказал я. — И действительно, сильное противоядие позволило мне выкарабкаться из лап смерти. Но в ту минуту, когда я, находясь в госпитале у рыцарей ордена иоаннитов, открыл глаза и услышал чей-то возглас «Он жив!», в меня еще не вливали никаких противоядий. В данном случае я говорю вам о том эликсире бессмертия, который заключается в душе у каждого из нас. Если бы колдуны, занимающиеся поисками снадобья для бессмертия, умели разложить человеческую душу на составляющие, только тогда, быть может, им и удалось бы изготовить желаемый эликсир. Но душу расщепить на составляющие невозможно, ибо она не во власти людей, а лишь в Божьей, всесильной и всевышней власти.