Рыцарь свободного моря
Шрифт:
— И о других тоже? — спросил он серьезным и почти умоляющим голосом, — И о других не должен я тебе ничего говорить?.. О женщине в черном платье и о ее ребенке, который, ведь, и твой ребенок?
В глаза Тома, цвета изменчивой воды, внедрял он мольбу собственных глаз, цвета темной и неподвижной ночи.
Но Тома, ничуть не колеблясь, в свою очередь решительно взглянул на него и положил затем обе руки к нему на плечи.
— Упаси меня Боже, — сказал он, — платить кому бы то ни было злом за добро и смешивать в одну зловредную породу и добрых, и злых! Я принял решение относительно Анны-Марии и ее сына, и ты можешь его узнать: этот особняк,
Он снял руки с плеч Луи, отошел на три шага и, отвернувшись, докончил про себя, — втихомолку, не раскрывая рта, не шевеля губами и языком:
— И главное, пусть Равелинский Христос и Богоматерь Больших Ворот, которых я так неосмотрительно призвал в свидетели над телом умирающего Винсента Кердонкюфа, снимут с меня грех клятвопреступления!
Луи Геноле, между тем, от удовольствия и волнения расплакался вовсю. Затем, поразмыслив, сказал:
— Ах! Ты очень щедр и люб мне этим… Но хочешь — верь мне, хочешь — нет, а несмотря на всю твою щедрость, незамужняя мать предпочла бы вместо этого богатства отца для своего сына и мужа для себя…
Но Тома, вздрогнув, словно его задели за больное место, жестом остановил его. Затем бессильно опустил руки.
— Я не люблю ее! — повторил он еще раз неоднократно говорившиеся слова. И он походил на человека, удрученного, раздавленного непосильной ношей…
Они миновали ворота и ступили на уличную мостовую. Их поливал частый холодный бретонский дождь. Тяжело ступавший Тома скользил на размягченной уже почве; несколько раз Луи пришлось его даже поддерживать.
Когда они подошли к углу улицы Трех Королей, какая-то нищая, до ужаса старая и худая, протянула им свои скрюченные пальцы и попросила милостыни во имя великомученницы Екатерины, святой того дня. Тома, щедрый как всегда, бросил ей монету в шесть ливров. Тогда имущая, как бы ослепленная солнцем, согнулась в своих отрепьях для поклона так стремительно, что лбом ударилась в грязь, и поспешно схватила корсара за край его плаща.
— Бог в помощь вам, мой добрый господин! — кричала она, словно блеющая коза, — Бог в помощь вам! Пусть вернет он вам сторицей ваше щедрое подаяние! Конечно, Бог в помощь вам! Все-таки дайте вашу руку старой Марии Шенпердю, чтобы она попробовала вам погадать и предохранить вас, сколько можно, от скверных акул, врагов ваших… Ну, дайте же вашу руку, чтобы добрая старуха Мария прочитала по ней вашу судьбу от начала до конца: хорошее и дурное, дни и ночи, гогу и магогу, — как меня обучили этому египтяне.
Удивленный, встревоженный даже,
— Египтяне? — переспросил он.
— Ну да, египтяне! — отвечала старуха, — египтяне, цыгане и сарацины, злые и нехорошие племена, укравшие меня у родителей, когда я была еще слабым ребенком. Но Пресвятая Дева Мария защитила меня, потому что я молилась ей, как только умела, а она моя заступница. И проклятые нехристи, державшие меня в плену, все перемерли, кто на виселице, кто на костре, а я — вот она, добрый мой господин!
Не колеблясь больше, Тома дал ей левую руку.
— Смотри на здоровье! — сказал он.
Упоминание Божьей Матери достаточно успокоило его сомнения насчет возможной греховности таких языческих действий. Геноле, напротив, враждебно относившийся ко всякому колдовству, поспешно отступил под самый навес соседнего дома и бросал на гадалку подозрительные взгляды.
— О! — воскликнула та, рассматривая вблизи широкую ладонь корсара, — вот уж подлинно знатная рука, добрый мой господин!
Она ее трогала концами своих пальцев, иссохших, как у старого трупа, поворачивая ее во всех направлениях и под всеми углами зрения.
— Я тут вижу много сражений, много побед и много славы, а также много золота и серебра… О! Возможно ли иметь такое счастье и преуспевать чуть ли не во всех предприятиях?.. А! Впрочем… позвольте… вам надо остерегаться брюнета… иностранца, падкого до разврата… вам надо беречься этого человека и беречь от него и свою хозяйку…
Тома размышлял, нахмурив брови.
— Иностранца? — спросил он.
— Ну да! — молвила старуха, — пройдоху, египтянина, цыгана, сарацина, кто его знает! И все же красивого малого, без сомнения… Берегитесь же его, это необходимо… Это здесь написано очень ясно…
— Дальше!
— Дальше… погодите-ка… Дальше… Эх, что же это мне мешает видеть ясно дальше?
Она вдруг выпустила руку, отскочила от Тома на небольшое расстояние и подняла на него внезапно встревоженный взгляд.
— В чем дело? — спросил удивленно Тома.
— Увы! — сказала она, — увы! Милости и пощады, если я завралась! Это не по моей вине… Это верно здесь написано… взгляните-ка сами: тут как будто бы облако какое, красное облако…
— Да что же, наконец?
— Кровь… Она сгорбилась и испуганно закрыла локтем голову. Тома, ожидавший худшего, разразился смехом.
— Кровь? — повторил он, — кровь у меня на ладошке? Черт побери! Да если бы ты и не увидела этого, старуха, так только сослепу. Я ее пролил больше, чем полагается, за своего короля. Не бойся и гляди сквозь это знатное облако. Что ты там видишь?
Но старуха отрицательно качала головой.
— Другая кровь, — сказала она, — не такая, как вы говорите, совсем другая.
— Ба! — воскликнул Тома, — а какая же?
Она снова взяла его руку, несколько ее наклонив.
— Кровь, — сказала она решительно, — кровь кого-то, кровь кого-то, кто здесь близко от вас… совсем близко, тут…
Тома невольно окинул взглядом пустынную улицу. Нигде не видно было ни одной живой души. Один лишь Геноле стоял здесь под ближайшим навесом. Тома проглотил слюну и снова храбро расхохотался.
— Тут, близко? — насмешливо воскликнул он. — Тут не много видно народа! Ну-ка, старая, надень очки и оставь в покое эту кровь, которая меня мало трогает. Продолжай! Что ты там еще видишь?
Немного успокоившись, она снова стала смотреть, подняв широко раскрытую руку и держа ее вертикально пальцами вверх.