Рыцарь умер дважды
Шрифт:
Признаюсь — скорее чтобы примирить их и заставить понизить голоса:
— Я не понимаю вас обеих. Какое решение принял ваш светоч? Что он сделал не так? Мне казалось, то, что он вообще сразился, не будучи воином, было…
— Глупостью! — выпаливает Цьяши.
— Подвигом. — Я встречаю благодарный взгляд змеиной жрицы. — Я не смогла бы.
— Забавно… — тихо, точно про себя, говорит Чуткое Сердце. — Жанна приняла бы сторону Цьяши. Она всегда считала, что главное — результат поступка, а не то, каких сил стоило на него решиться…
Да, такова была Джейн. Жанна. Имя, тень имени в мыслях в который раз опаляет горем. Я опускаю глаза и без ужаса, почти привычно
— Вызывая Мэчитехьо на поединок, Эйриш не думал, что овладение магией требует столько времени. Она ему по-прежнему не подчинялась, когда они сошлись. Вождь предложил драться обычным оружием — на ножах. Эйриш проиграл. И случилось то, что случилось.
Она прибавляет шагу. Полог над нами редеет, вновь проглядывает небо. Тропа расширяется и едва заметно идет под уклон. Стена деревьев становится плотнее, каждое обвивают лианы, там и тут пестреют орхидеи, видны и другие цветы. Путь сродни коридору, из которого не свернуть. Коридору, где под ногами все больше змей, а земля противно чавкает.
— Эйриш лежит в Саркофаге давно. — Кьори выпрямляет спину, невесело улыбается. — Благодаря искрам его жизни у нас уцелела хоть какая-то магия. Возможность взывать к богам. Пользоваться артефактами экиланов. И… приходить сюда, не боясь змей.
Она снимает с пояса ранее не замеченный мною предмет — аккуратную свирель из семи тонких трубочек. С подобной в книгах изображают Пана, козлоногое божество то ли виноделия, то ли скотоводства. Поднимая эту свирель, Кьори выступает вперед.
— За мной.
Дальше — за изгибом тропы — болотистая низина, окруженная древними переплетающимися деревьями. Копошатся в гуще мха и осоки десятки змей. Кьори подносит тростниковые трубочки к губам и словно бы нежно целует крайнюю, самую длинную. Начинает.
Мелодия.
Первый же звук разбивает холодное шелестящее шипение. Жрица не произносит ни слова, чтобы приветствовать невидимого правителя; за нее говорит музыка, свитая из шепота ветра, переклички птиц и журчания ручья. С этой музыкой — зыбкой, летящей — все вдруг меняется. Расползаются к деревьям змеи, сворачиваются у корней в клубки. Ниже наклоняются ветви: точно вековые секвойи, тики и баобабы тоже слушают Кьори. Может, действительно слушают, скучали, рады встрече? Но главное — мох. Он… дышит? По нему бегут волны, как по воде или лугу на ветру. Рябь ширится; волны сталкиваются; кажется, еще немного — и вместо изумрудного ковра я увижу изумрудный шторм. Но происходит другое: из мха что-то выступает — серое, перепачканное землей, а вокруг булькает болотная жижа. И запах: тина, ряска, прогретая и полная смрадных тел почва… Он тоже становится сильнее.
Кьори стоит прямо — гибкая, гордая, страшная. Она продолжает играть, а в волосах я впервые вижу два побега плюща, знак ее рода по матери. Цьяши неотрывно наблюдает. Когда подруга запрокидывает голову к небу и тут же как подрубленная падает на колени, Гибкая Лоза нервно втыкает в землю священные клинки и опирается на них, шепча:
— Жуть… Жуть!
Мы бессознательно беремся за руки. А Кьори играет. Играет. Играет. Птицы, ручей, ветер, а за ними — дождь, лупящий по чьим-то оголенным ребрам, и снег, сходящий с гор. За ними — первый крик новорожденного и последний стон старца. За ними — молодой воин захлебывается в собственной крови. Все это в одной мелодии. Странная музыка. Музыка мертвых.
«…И исторглись из земли Гробы-Саркофаги».
Наконец я догадываюсь, что увижу прямо сейчас.
Неужели моя Джейн выдержала это? Выдержала и не сошла с ума?
Или сошла?..
Там
Фетер несет потоки вперед, искрит жемчужно-пенными барашками. Тут, достаточно далеко от нагорий, стремительные воды замедляются, тяжелеют, движение их становится степеннее. Ширится русло. Порастают густой травой берега, крутизна перетекает в приветливую пологость. Река никуда больше не торопится, опасности холодных пиков позади. На пути лишь Оровилл и еще с полдюжины деловитых городишек. А прямо сейчас река минует наше скромное общество, расположившееся после прогулки на лугу.
Джейн стоит на краю берега, там, где он плавником уходит вверх, и смотрит по течению Фетер. Будто ищет что-то за очередным извивом, но ей ли не знать, что там ничего примечательного? Суда не идут ни со стороны Сьерра-Невады, ни обратно. Живая навигация сейчас у Сакраменто, в наших же краях блаженная солнечная тишина, сонливое летнее безделье. Близ рощ — малообитаемые края. Не потому ли Флора Андерсен с таким упоением несколько дней подряд писала здесь очередной вид, а теперь выбрала этот уголок для пикника?
Она, одетая в вишневое платье, — слишком смелое для утра, — сидит со мной рядом на клетчатом покрывале. Взятая еда — мама собрала корзину в лучших, пусть устаревших традициях Лондонского Пикникового общества [12] — ее не вдохновляет. Она равнодушна и к говяжьим сэндвичам с сыром, и к яйцам по-шотландски, [13] и даже к шедевру нашей кухарки, румяно-золотистым корнуэльским пирожкам. [14] Миссис Андерсен скромно угощается апельсинами и яблоками, чередуя их с тонким имбирным печеньем.
12
Лондонское Пикниковое общество — английский клуб по интересам; туда входили отпрыски многих знатных родов. Был своеобразным «законодателем» в области пикников. Именно члены этого общества ввели в моду клетчатые пледы, плетеные корзины и многие ставшие традиционными блюда. К моменту повествования клуб уже перестал быть столь известным.
13
Яйца по-шотландски — блюдо британской кухни. Вареные яйца, обмазанные фаршем и обжаренные в панировочных сухарях. Традиционно для пикников.
14
Корнуэльские пирожки — национальные английские пирожки, фаршированные говядиной, картофелем и луком. Изначально готовились для рудокопов-корнуэльцев. В уголке теста лепились инициалы, а сам уголок (за который удобно было держать пирог) традиционно оставляли подземным гномам, чтобы те благоволили работам.
— Должна сказать, — осторожно отмечает мама, — вы совершенно не едок. Такая редкость в нашей провинции, воздух здесь здорово пробуждает аппетит!
— Это и в нашей непровинции нечастое явление, — встревает Джером Андерсен, только что расправившийся с третьим по счету яйцом. — Мое сокровище, думаю, боится покруглеть, а сейчас еще и кокетничает… — Он подмигивает жене. — Угостись посолиднее, все ведь свои.
«Все свои». Два простых слова, которые должны значить лишь, что наше семейство сблизилось с Андерсенами. Два простых слова, подтверждающие: нас не держат за деревенщин, вопреки опасениям. Два простых слова за последние несколько дней звучали не раз и причиняют мне боль. Потому что слова эти начали слетать с языка Джерома Андерсена после бала, где Джейн поцеловала Сэма. И после первого «разговора о будущем».