Рыцари Белой мечты. Трилогия
Шрифт:
— И каждая стихия, то бишь вода, огонь, земля и воздух наделены своими хранителями, в которых выражается мощь природы, но более всего красота и неповторимость её…
Александр Васильевич всё говорил и говорил, устремив чуть вперёд, мимо Анны Васильевны свой взгляд, и не замечал потому того особого внимания, которое было уделено рассказчику Тимирёвой.
— Однако, я не слишком утомляю Вас своим рассказом? — слегка потупился Колчак, только тут поняв, что говорит слишком уж долго, совершенно не уделяя времени своей прекрасной слушательнице. — Знаете, я нередко так увлекаюсь…
— Что
Дождь. Капли, барабанившие по крышам тёмного города, стучавшиеся в окна и желавшие забраться поглубже, в тепло, за воротник. Холодно и тоскливо. И вдруг из мрака, который не могли разогнать немногочисленные фонари своим синеватым светом — Колчак. Разговор, плохо запомнившийся, и внезапно пришедшая мысль. Всего девять слов, изменившие судьбу обоих: "А вот с этим я ничего бы не боялась"…
Вечер. Морское собрание. Бал. И дамы — в русских нарядах. Вспышки фотографических аппаратов. Колчак всё-таки упросил подарить ему фотографию Анны Васильевны, сделанную в тот день…
— А я видел Ваш портрет у Колчака" — вдруг заводит разговор какой-то знакомый. Та мило улыбается, желая развеять какие-то сомнения. Возможно, свои собственные.
— Что же тут такого? Этот портрет не только у него одного.
— Да. Но в каюте Колчака был только Ваш портрет. И больше ничего.
Северные берёзы и клёны. Лето. Вокруг лишь зелень, запах цветов да птичьи трели. И не скажешь, что где-то льётся кровь, рубят в куски друг друга и желают истребить друг друга люди. А ещё совсем неподалёку морские офицеры в собрании празднуют перевод Колчака на Черноморский флот командующим. Но самого виновника торжества там нет.
А по саду гуляет только двое людей, он и она, держась за руки, признаваясь друг другу в любви, которая останется с ними до конца их жизни, мечтая о будущем, наслаждаясь природой и возможностью, выпавшим шансом побыть вместе, вдвоём. Да, это был самый счастливый их день…
Колчак с каким-то особым, нежным и тёплым взглядом, смотрел на строки, написанные рукою Анны Васильевны. Она рассказывала о своих делах, но они были не так важны, как возможность хотя бы так, хотя бы с помощью строк, выведенных рукою быть ближе к любимой…
А потом Александр Васильевич стал напевать строки романса, который когда-то посвятил Тимирёвой. Он не знал, что предсказал в нём свою судьбу. Судьбу, которая с появлением в этом времени Сизова изменилась окончательно и бесповоротно.
Гори, гори, моя звезда, Гори, звезда приветная! Ты у меня одна заветная Других не будет никогда. Сойдет ли ночь на землю ясна Звезд много блещет в небесах. Но ты одна, моя прекрасная, Горишь в отрадных мне лучах. Звезда надежды благодатная, Звезда любви волшебных дней, Ты будешь вечно незакатная В душе тоскующей моей! Твоих лучей небесной силою Вся жизнь моя озарена Умру ли я — ты над могилою Гори, гори, моя звезда!Вице-адмиралу сейчас хотелось вырваться из Севастополя, на броненосце, прорваться через Проливы, взорвать ко всем чертям по пути все флоты Центральных держав, и выйти на рейд где-нибудь под Ревелем. Там сейчас должна была быть Анна Васильевна. И чтобы оркестр играл что-нибудь торжествующе-дерзкое, рвущее душу радостью от встречи, назло всему и всем. Как жаль, что это было невозможно…
Глава 7
На Румынский фронт не часто доходили газеты. Сведения о тыле поэтому были весьма обрывочны. Но вот грянул гром…
Антон Иванович, сидя за письмом в каком-то бараке, кутаясь в шинель, выводил слова любви Ксении. Рядом стояла бутылка местного вина. Забродивший виноградный сок кое-как согревал, только хуже, чем родная "беленькая". Но проблем из-за него было не меньше. Казаки вконец распустились, "экспроприируя" на свои нужды у местных не только алкоголь, но и всё, что могло пригодиться. Командование кое-как старалось с этим бороться, но пользы от этого было мало.
Химический карандаш остановился на середине строчки: раздались тяжёлые, быстрые шаги, и через две-три секунды в помещение вбежал запыхавшийся поручик Талдомский. Тёмно-русый, с истинно польским носом, горделивой осанкой и взглядом потомственного шляхтича, хоть и далеко не богатого. В руках у него была зажата мятая газета: видимо, читали её уже не раз и не два.
— Антон Иванович, Вы только почитайте, что в Петрограде творят! — затараторил поручик, отчего его произношение стало резать слух польским акцентом. Антон Иванович, вообще-то, великолепно владел польским, но они с Талдомским договорились, что будут общаться на русском, даже если вокруг нет более никого…
Антон Иванович был наполовину русским, а наполовину — по матери — поляком. Отец его, Иван Ефимович, родившийся в тысяча восемьсот седьмом году, происходил из крестьян. В двадцать семь помещик отдал его в солдаты. А потом были революционная Венгрия, горящая земля Крыма под ногами, мятежная Польша. И все — безумно далёкие от родной деревни. Лишь однажды судьба забросила Ивана Ефимовича в городок, где жил его брат, вышедший в люди (как говорил сам отец Антона Ивановича) раньше него. Да только выйти в люди — это ещё не значит стать человеком. И особенно — остаться им. Иван Ефимович как раз пришёл домой к брату, когда у того был званый ужин. Жена не пустила деверя в гостиную, накрыв ему на стол на кухне. Иван Ефимович не стал есть и ушёл, не простившись. С тех пор они с братом не встречались…