Рыцари морских глубин
Шрифт:
Опять смех сзади.
— Блохан!
— Блохин! Я!
Ржание сзади.
— Курсант… Нэ разумлю ни як. И дэ хвамилия? Медик и усё. Кто такий?
— Я, товарищ мичман! Медик!
— Шо такий тупыв? Як хвамилия?
— Медик!
— Оце зарядив, медик да медик. На кой ляд мене твоя специяльность? Ты хвамилию кажи…
— Медик — это и есть моя фамилия.
— Оце разумию теперь, яка твоя хвамилия медицинска.
Теперь хохочет вся рота.
— Херовников!
Молчание в строю. Смешки. Хихиканье.
— Херовников е?
— Может, Жеровников, товарищ мичман? — робкий голос с правого фланга.
Теперь не сдерживают смех в первой шеренге: га–га–га!
— Курсант? — тычет пальцем мичман в стоящего перед ним курносого, краснощёкого паренька с круглым лицом–репой.
— Курсант Бурячок!
— Як? Дурачок?
— Никак нет. Бурячок, — повторил паренёк под общее роготание.
— Шо ж ты регоче як дывчина, котору парубок щекотае промеж ног? Оце за смех у строю — два наряда вне очереди, преступничек.
Дряблое, сухощавое лицо старшины роты серьёзное, без намёка на улыбку. Аккуратненько записал фамилию хохотуна и дальше в список близоруко вглядывается, карандашиком по нему водит.
— Курсант Бездей!
— Бедзей, товарищ мичман. Я!
В шеренгах трясутся, морды скоро лопнут от натуги. Терпят. Не смеются. Никому не хочется в «преступнички» попасть.
Мичман вечернюю поверку закончил, проскрипел:
— Вольно, разойдись…
Покашливая, покряхтывая в баталерку проковылял.
Наконец, долгожданное:
— Команде приготовиться ко сну.
Как гудят ноги после строевой! Как мы все устали в этот первый день в «учебке»! Ни фига себе, служба! Пехота какая–то! Флотом и не пахнет. Скорее бы на корабль! Вот там — да! А здесь? Шагистика!
— Фо, гму акку, гатно зап, гавить, сложить на банки квад, гатом, — надрывается Петухов. — Чтобы белая полосочка от тельника была видна. Гюйс све, гху, на нём, гемень свё, гнутый. Гады у ножки койки поставить. Быст, го, быст, го!
Мы уже знаем: банки — обыкновенные табуретки. Гюйс — синий, с белыми полосками по краям, воротник, пристёгиваемый двумя пуговками к голландке. Гады — тяжёлые, сыромятные ботинки, пахнущие ваксой, с подковками на каблуках.
Заправили. Петухов по ряду коек идёт, проверяет. Вот полосочка тельника у курсанта Полищука криво лежит на робе. У Агеева «квад, гат» не получился. П, гонин гюйс не, газгладил. Не понравилось Петухову. Идёт, сбрасывает с банок одежду.
— Зап, гавить снова!
Убираем складочки, выравниваем полосочки. Брюки, голландка, тельняшка сложены на банках–табуретках стопками, как ножом со всех сторон обрезаны. Чётко, на одной линии синеют гюйсы.
Входит дневальный. Выключает свет. Кубрик погружается в сине–фиолетовую темноту ночного плафона.
— Отбой!
До чего приятно лежать в чистой постели, накрывшись стерильно–белыми, новыми, ещё хрустящими простынями, сохранившими запах швейной фабрики и вещевого склада. Хорошо! После душного вагона и жёстких нар в «Экипаже», после жаркого, взбалмошного дня. Спать! Спать! Спать!
Тихо в кубрике. Чуть мерцает сине–фиолетовый плафон, слабо освещая двухъярусные койки. Сладко спят будущие подводники, покорители океанских глубин, корсары морей. Умаялись с непривычки. Не чувствуют спёртого воздуха и запаха пота от сотни разгорячённых тел. Не слышат торопливых шагов дневального.
Кубрик озаряется ярким электрическим светом, оглашается громовыми голосами дежурного, инструкторов.
— Рота-а! По–о–дъём! Учебно–боевая тревога!
— Первый взвод становись!
— Второй взвод…
— Т, гетий! Быст, го! Быст, го!
Что тут началось! Прыгание с верхних коек на головы тех, кто внизу. Надевание брюк с нескольких попыток. С первого раза впопыхах флотские брюки правильно надеть не получается, а всё задом наперёд. Вот уже рота стоит, а курсант Блохин никак обуться не может. Кто–то из незлобивых заподлянщиков, так, хохмы ради, всунул в его ботинок ножку койки. Блохин спросонья не поймёт, тянет ботинок вместе с ножкой. Пока сообразил, приподнял ножку, освободил злосчастный ботинок, в строй опоздал. Теперь из–за него, а скорее, из–за чьей–то глупой выходки, жди новой учебной тревоги.
— Разойдись! Приготовиться ко сну! Заправить форму одежды.
Всё по новой, ёшкин кот!
Опять «полосочку, гавнять, к, гая об, гезать», ждать, пока Петухов прогундосит: «но, гмально».
— Рота, отбой!
Тухнет яркий свет лампочек. Мерцает ночник. В помещении кубрика в тёмно–синем свете, как в аквариуме, плавают тени инструкторов, бесшумно скользящих между рядов, высматривающих, а не лёг ли кто–нибудь, не раздеваясь, чтобы потом, по тревоге, вскочить первым в строй. Все напряжённо ждут. Сейчас инструктора завопят: «Подъё–ём! А кто там тянется? В две шеренги — становись!». Но проходят пять, десять минут, пол часа. Стихают шаги инструкторов. Слышно, как у тумбочки шелестит страницами вахтенного журнала дневальный. Всё. Передумали старшины играть подъём. Надоело воевать. Самим спать охота. Угомонились, ретивые.
Спит рота. Уже за полночь. Клюёт носом дневальный. И вдруг!
— Подъём! Учебно–боевая тревога!
Опять Блохин! И ещё курсант Емцов, долговязый парень из Читы с узким подбородком и большими оттопыренными ушами. Шутникам неймётся. Себе же хуже! Связали узлами сыромятные шнурки бедолаг–соседей по койкам. У одного сорок первый размер, у другого сорок пятый. Пока те развязывали шнурки, разбирались с ботинками, в строй опять опоздали. Не уложилась рота в норматив построения за одну минуту. Тренировать салаг надо!
— Отбой!
Снова всё сначала: заправка, укладка одежды, выравнивание её. И чтобы по струночке, по линеечке! А спать когда?!
Легли, поворочались, поматюгались под простынями, заснули. Часа в четыре утра, когда самое блаженство сна, опять крики, суматоха, возня. Опять не готов стать в строй нескладный курсант Емцов. Ему на этот раз голландку наизнанку вывернули. В этих случаях, главное, не реагировать, не обижаться на проделки доморощенных шутников. Любителям поизгаляться станет скучно, отстанут скоро, начнут другого нытика искать. Я-то в общежитии наученный, погоготал вместе со всеми. Сам такой проказник… Но Емцов! Заныл, захныкал, сочувствия решил найти. У кого?!