Рыцари моря

Зайцев Сергей Михайлович

До Аренсбурга Месяц шел два дня. За время пути он дважды заработал себе на хлеб: в первый день он потрудился на крестьянском поле, а во второй день – на огороде коменданта какого-то замка, датчанина. В обоих случаях, дабы его не приняли за какого-нибудь мазура или шишимору [43] , каких немало ходило в те годы по городам и селам и дурачило народ, Месяц выдавал себя за немецкого шкипера, спасшегося при кораблекрушении, – спасшегося для того только, чтобы затем терпеть бедствие на берегу; по примеру многих немцев Месяц принял латинское имя и отныне назывался лишь Иоханнесом Ультимусом; имя сие означало, что он последний – последний из команды погибшего корабля.

43

Мазур – бродяга; шишимора – мошенник, обманщик.

Бывший ливонский, а ныне датский остров Эзель [44] был потерян Ливонией через два года после начала войны с Россией, потерян невероятно глупо – эзельский епископ Меннинггаузен однажды смекнул, что под шумок той заварушки, какая началась промеж Москвы и Ордена, он мог бы провернуть превыгодное дельце и славно погреть на нем руки. Легко поладив со своей епископской

совестью, Меннинггаузен поладил заодно и с датским королем Фредериком II и продал ему остров Эзель со всеми его городами и замками, с деревнями, хуторами-мызами, лесами и полями, с людьми, наконец, за двадцать тысяч рейхсталеров, – продал то, что ему не принадлежало (с таким же успехом какой-нибудь церковный староста мог продать Нарву, а похмельный дьяк – Москву), и с вырученными деньгами незамедлительно скрылся в Германии. Датский же король отдал Эзель своему брату, герцогу Магнусу, взамен на некоторые земли в Голштинии, на какие Магнус имел права по завещанию отца. Многие ливонские дворяне и горожане, уставшие от разрухи, неопределенности, междоусобицы как следствии разъединения, уставшие от тягот непосильной для Ливонии войны, рассчитывая на покровительство сильной Дании, поспешили примкнуть к датскому принцу. Ждали от новой власти покоя, сытости, достатка. Но ничего этого не было. Принц Магнус не отличался тихим нравом и мудростью правителя; он ссорился с соседями, – в первую очередь, с орденским магистром Кетлером; он делу предпочитал увеселения; он любил пышные пиры, которые в стенах его дома быстро обращались в грубые попойки; без всякой пользы он тратил деньги; он облагал крестьян чудовищными налогами, и крестьяне роптали и даже восставали. И эта жизнь, похожая на жизнь мышей в пустом ларе, продолжалась на Эзеле десять лет. Но вот однажды в сторону датского Эзеля, в испитое лицо королевича Магнуса подул теплый ветер из Москвы. Царь Иоанн «вдруг» предложил ему свой союз, поддержку и… Ливонское королевство, которое еще нужно было завоевать. Крепко завязнув в этой войне, российский государь имел надежду обрести мощного союзника – Данию и с новыми силами привести многолетнюю войну к победному завершению. Магнус же в этом смысле был лишь зацепкой, он был собакой хорошего охотника, которую желали послать в драку, надеясь, что вслед за собакой в драку ввяжется и сам охотник… Принц Магнус, возмечтавший о собственном престоле, тут же появился на Москве и был там принят со всей пышностью, какой славился Иоаннов двор, – здесь вкусы гостя и хозяина совпадали полностью. Из Москвы же Магнус выехал уже ливонским королем и женихом царской племянницы Евфимии… И опять на Эзеле ждали перемен от покровительства извне, и дождались перемен к худшему. В августе того же года [45] король Магнус с двадцатипятитысячным войском россиян, а также с немецким войском приступил к Ревелю, что был тогда в шведской части Ливонии, и осадил его. Так новый король с сомнительными правами взялся объединять под свою руку, поддерживаемую Москвой, разрозненное, раскроенное на лоскутки королевство. Однако не было Магнусу везения: с чего он начал, тем, пожалуй, и кончил, ибо ребельцы не открыли ему ворот, угроз его не испугались, на увещевания не поддались и не поверили посулам. От осады же им не было особой беды, так как шведские корабли доставляли в город все необходимое. Эта кампания грозила затянуться, и Магнус, не умея ничего придумать, продолжал стоять под Ревелем и срывать злобу на собственных подданных; для королевства же его такое положение дел оборачивалось все новыми и новыми поборами; обветшавший дом ветшал далее, народ роптал, поминая добрым словом прежние времена. А Фредерик, король датский, на чье вмешательство рассчитывал хитрый Иоанн, так и не помог Магнусу в его предприятии, хотя ему с его могучим флотом не стоило бы огромного труда прогнать шведские корабли с ревельского рейда; Фредерика более интересовало благополучие его королевства, нежели благополучие его легкомысленного и болезненно честолюбивого брата.

44

В настоящее время – остров Сааремаа.

45

1570 г.

Так, пройдя эзельское епископство из конца в конец, Иоханнес Ультимус вдоволь насмотрелся картин нищеты и несправедливости; он видел голод, болезни, завшивленность бедных и в то же время был свидетелем расточительства богатых; ростовщики-стяжатели процветали, сутяги пользовались почетом, сборщики налогов были дьяволы, судьи – слепы и глухи, военные приворовывали, а иногда и в наглую обирали крестьянина, приставив алебарду ему к груди. Была война. Господь отвернулся от Ливонии. Юному Магнусу хотелось обширного королевства.

В Аренсбурге Месяц довольно легко отыскал Райнера Шмидта, ибо город был невелик, а кузнец известен. На удивление, ему не пришлось долго рассказывать о себе и о гибели «Юстуса» – кузнец уже знал о трагичной участи когга. Он сказал, что взрыв на корабле – это не обязательно гибель всей команды; он даже предполагал, что еще кто-нибудь с «Юстуса» придет к нему. И Ультимус все чаще подумывал над тем, что он не совсем ultimus, ведь кто-то же взял клад. Но о кладе он ни слова не сказал Шмидту. Пособляя в работе кузнеца, Месяц прожил у него неделю, однако никто – ни из россиян, ни из эрариев – к нему больше не явился. Тогда Месяц помыслил, что человек, взявший клад, вряд ли будет нуждаться в помощи какого-то кузнеца. Дожидаться кораблей Карстена Роде не было для него смысла: Шмидт сказал, что ныне они где-то возле Данцига, и если принять во внимание тот шум, который Магнус устроил под Ревелем, то вполне допустимо, что российские каперы направятся туда, где российскому государю мешают шведские суда; к тому же у Карстена Роде был на службе опричник, который очень любил спрашивать, опальному же сыну боярскому было что скрывать. И Месяц решил пробираться в Москву, которую он не видел много лег и в которой у него оставался отец. Месяц сказал о своем решении Шмидту, и тот одобрил его, хотя и выразил сомнение, что господин Ультимус сумеет в одиночку проделать такой непростой путь – через разгороженную войной Ливонию, по городам и деревням, полным обозленных обездоленных людей, а затем через Россию, где теперь каждый второй – наушник, а каждый третий – соглядатай; и при том господин Ультимус не имеет опасной грамоты, которую разъезды царских служилых людей будут требовать с него на каждом перекрестке.

Накормив господина Ультимуса голубиным супом, кузнец Шмидт отвел его на корабль к своему другу, шкиперу-датчанину, который уже в ближайшие дни сумел доставить его в лифляндский ганзейский город Пернов. В Парнове же Ультимус долго не задержался, ибо там прошел слух, что часть российских войск оставила пустую осаду Ревеля и пустилась в скитание по ливонской земле – с насилием, грабежами и поджогами, что будто среди тех войск есть орда из татар и черемисов, диких и особенно жестоких. Слух этот, конечно, так и остался слухом, хотя дым был не без огня, так как россияне действительно пограбили деревни под Ревелем, однако кое-кто, не очень привязанный к перновской земле, бежал по берегу залива на юг. Торговцы, возчики, бродяги, живущие от милостыни, прорицатели, предвидящие ягодки за цветочками, разные плуты, беглые вояки, не гнушающиеся поживиться от разбоя;и со всеми – один глухонемой, который, ничего не слыша, превосходно знал о всех слухах, будоражащих людей, и о возможном налете русских и татар, в частности. Также и у Месяца не было охоты встречаться с россиянами; он не опасался за свой пустой кошелек и не боялся за серые грубые одежды, дарованные ему Шмидтом, однако лишняя встреча с удальцами-земляками могла привести его прямиком к вопрошающему опричнику, а от него и в московскую темницу на радость первой царской собаке по имени Малюта. Быть может, опасения Месяца были преувеличены – так уж и запомнит всякий опричник про него, про малую рыбку в огромном море; но ведь и то правда, что Кемлянина в Нарве много лет выспрашивали о нем. Да и была черта у царя Иоанна – каждое дело доводить до конца, особенно же если дело касалось измены; и собачники его, конечно, равнялись на эту черту, ибо каков поп, таков и приход. Месяц же до полоцкого штурма от людей не прятался, напротив – искал случая погеройствовать, удивить удалью и отчаянностью. И удивлял… потому был на виду и многим запомнился… а больше всего он запомнился россиянам тем, что не устрашился на государя навести тень…

Так Иоханнес Ультимус оказался в Риге, что была тогда в польской части Ливонии, но управлялась вассалом польского короля и великого князя литовского, бывшим и последним магистром Ордена Готхардом Кетлером. В этом большом и красивом городе Ультимус прожил около двух недель и работал не покладая рук, чтобы скопить хоть немного денег на дальнейший путь; Ультимус таскал грузы в порту, подметал улицы, чистил водостоки, вместе с кровельщиками чинил крыши, мехами нагнетал воздух в орган, пособлял каменщикам и плотникам, а еще, купив недорого у книготорговца хронику теолога Бреденбаха, он читал эту книжицу вслух и приводил к ней пояснения, делал он это где-нибудь в людном месте, чаще всего на рынке, и привлекал этим чтением немало народу, и вместе с похвалами господ католиков принимал их денежки. Всякий раз оказываясь на берегу Двины, он думал о том, что на этой же реке стоит и город Полоцк, а уж от Полоцка до Смоленска – рукой подать; за смоленском же, за огородами его уже и Москва.

Вверх по Двине пошел Ультимус вначале с купцами гребцом, затем рыбаком с рыбаками, потом попутчиком с крестьянами. Так он добрался до замка Крейцбург, от которого пошел пешком, ни у кого не спрашивая дороги, ибо лучше, чем берег реки, ему никто не смог бы указать путь. Шел долго, людей старался избегать, жилье обходил, наведываясь в него лишь тогда, когда у него кончался хлеб; во всем остальном, кроме хлеба, съестном припасе у Месяца был совершенно дикий стол: иногда ему удавалось подбить камнем лесную птицу или ударом дубинки по воде оглушить проплывающую вблизи рыбу; была осень, но не все еще отошли грибы, в чаще было полно ореха, боярышника, рябины, калины, не избегал Месяц и забраться в чей-нибудь сад. Ночами уже бывало холодно, и Месяц устраивал себе шалаши либо прятался до утра в стог.

Ливония – красивая страна. Месяц часто любовался ею; ранним утром он садился где-нибудь на взгорке или на замшелый валун и подолгу глядел на равнину у своих ног, на туман, тонким одеялом покрывающий луга, на реку, проблескивающую сквозь этот туман. В такое время мир и покой царили у него в душе. Потом он поднимался и, внутренне окрепший, безропотный к тяготам своего бытия, с твердою верой доброго христианина продолжал путь на восток. Такое созерцание при-роды заменяло Месяцу посещение храма, а единение с природой, которого он умел достигать, Презрев и отдалив от себя свои горести и трудности, становилось для него единением с самим Богом.

Однажды Месяц забрел в покинутую деревню – у него как раз кончился хлеб, а еще очень хотелось полакомиться солью. Зашел в крайний дом, по людей не было в доме. Солнце светило в окна, на полу валялись яблоки и опрокинутая корзина. В печи лежал черствый хлеб, Месяц не взял его. В амбаре он увидел муку и соль и тоже не взял. Он зашел в другой двор, в третий, но нигде не встретил ни человека, ни скотины, ни собаки. И тогда он подумал, что здесь дело неладно, – быть может, люди оставили свои дома, испугавшись мора?.. Месяц порадовался тому, что ничего не взял здесь, и пошел дальше. Следующая деревня тоже оказалась пуста, а в третью и четвертую он и вовсе не заходил, ибо еще издали приметил трупы на дороге. Месяц свернул в лес и не выходил к жилью, пока не отдалился от тех мест верст на тридцать. Какая беда случилась с теми людьми, он уже знал без всяких сомнений, – мор. И первый же встреченный им в лесу человек подтвердил – да, мор великий на многие города и веси, и нет спасу от того мора – то в одном месте вспыхнет, то в другом, и человек боится человека… Это был православный крестьянин, заготавливающий дрова, и с ним уже можно было говорить по-русски; а земля, на которую Месяц вышел по руслу Двины, была уже Речью Посполитой, Великим княжеством Литовским. Так как в этом году между Иоанном и Сигизмундом Августом было заключено перемирие, то и в земле сей, близкой к границам Российского государства, наступило затишье. И потому Месяц надеялся, что доберется до Полоцка без задержек и что никакие новые беды с ним здесь не приключатся. Однако надежды оставались только надеждами. Конные отряды шляхты и литвы сновали по дорогам так часто, что Месяцу почти на каждой версте приходилось отсиживаться в кустарнике, дабы не попадаться всадникам на глаза; лесом же идти не было никакой возможности, поскольку Господь, создавая эту страну, не поскупился на дерева, и оттого здесь чащоба следовала за гущобой, и никто не знал – где кончалась одна и где начиналась другая. Но вот потянулись дожди; ездить стали реже, и это облегчило Месяцу путь.

К Полоцку у Месяца уже перевелись те гроши, какие ему удалось заработать в Риге. Потому вошел он в Полоцк нищ и гол, худ и голоден; и как раз подумывал, как бы ему исправить то положение, какое сложилось у него в желудке, когда забрел ненароком в торговые ряды. В рядах тех было далеко до изобилия (со щемящим сердцем Месяц вспомнил торговую площадь в Любеке), ибо война, прожорливый зверь, все подчищала на корню, и многим тем, кто до войны пользовался достатком от процветающего дела, теперь не то чтобы торговать, но и самому поесть бывало нечего. Здесь, в рядах среди продающих оказался один хлебопек, который торговал малыми хлебцами. Хлебцы его были еще теплы и душисты, и Месяц помимо воли пришел к ним на дух их. Пригляделся Месяц к хлебопеку и узнал в нем того полочанина, за которого вступился семь лет назад. Господи, как давно это было!… Очень хотелось Месяцу есть, и решил он испытать полочанина – что за человек… И попросил у него один хлебец, перед тем встряхнув пустой кошель.