Рыцари рейха
Шрифт:
На Торговой стороне загудело, загомонило приближающееся людское многоголосье... Берег быстро оживал, заполнялся народом. Разношерстная человеческая масса лавиной валила к мосту из тесных, бедняцких и широких, зажиточных улочек и была подобна второму Волхову, пущенному поперек реки.
Толпа вступила на мост. Бревна и дощатый настил отозвались испуганной дрожью. Да уж, господа новгородцы... Рожи — красные, пьяные. Глаза — осоловелые. В руках — палки, а кое у кого и сталь обнаженная. Впереди — конопатый заводила с дубинкой. Никак Мишка Пустобрех?! А
Толпа приближалась. Конь позади всхрапнул, начал рваться с привязи. Оборвет повод — пиши пропало. Там ведь, у седла, приторочено оружие. В руках у Бурцева оружия не было. Потому что не должно быть. На переговоры ведь вроде как вышел. Для начала... Оружие в руках оппонента — оно всегда нервирует, толкает на необдуманные, необратимые поступки, а тут нужно постараться решить дело миром. По возможности.
Шлем свой с забралом-личиной одевать Бурцев тоже не стал: пусть открытое лицо видят новгородцы. Авось так доверия больше будет. На нем позвякивала лишь трофейная кольчуга, штандартенфюрера СС Фридриха фон Берберга. Хорошая такая кольчужка, надежная, оружейниками Третьего Рейха выкованная, не поддающаяся ни мечу, ни копью, ни стреле. Хотя с другой стороны... Положительной плавучестью фашистская чудо-бронь не обладает. Так что если сбросят с моста — это верная смерть. Как скоро идут на дно люди в доспехах, Бурцев уже видел. На Чудском озере.
Разгоряченная людская масса перла вперед, а ему полагалось стоять. А невесело стоять одному, да супротив пьяной толпы... Толпа — сила дурная, беспощадная. Захочет — враз затопчет, задавит, заглотит вместе с кольчугой и не подавится. Мост ходил ходуном, скрипел и пошатывался. Новгородцы были уже близко и останавливаться не собирались.
Бурцев поднял руку, рявкнул хорошо поставленным воеводским голосом:
— Сто-о-оять! Вашу мать!
«…Ать! ...ать!» — разнеслось над Волховом.
Как ни странно, но они остановились. Наверное, от удивления, что вот он, один-одинешенек, пеший, неоружный, кричит на них и еще на что-то смеет надеяться. Однако гомон стих. Залитые глаза выражали интерес. Что ж, уже лучше — можно начинать переговоры.
— Что нужно, новгородцы?! — Тут главное давить до конца и ни в коем разе не выказывать своего страха.
Бурцев страха не выказывал'. Бурцев сам пошел на толпу. Поджилки, правда, тряслись, но со стороны заметно не было. Шаг был твердым, решительным. Раз, два, три шага... Хватит.
После недолгой заминки навстречу выступил Мишка. Ухмыляется Пустобрех, чувствуя за спиной безликую, безвольную силу, поигрывает дубинушкой, тоже идет уверенно, вразвалочку. Но глазенки все ж-таки бегают...
— С князем Александром говорить хоти-и-им! Пусть ответ держи-и-ит!
Пустобрех
— Пущай ответит князь! — раздались зычные голоса.
— Пу-щай!
Ага, у конопатого тут еще и группа поддержки имеется! Это хуже...
— Нету князя! — во весь голос гаркнул Бурцев. — Я за него!
— А кто ж ты таков? — недобро сощурил глаз Мишка Пустобрех. Дубинка в его руках так и ходила из ладони в ладонь. Руки у парня, видать, здорово чесались.
— А то не знаешь, Пустобрех? Воевода княжий. Василием кличут.
— Это-то нам ведомо. А вот откуда ты взялся на наши головы, воевода Василий? Кто твои отец-мать? Иль ты бесов сын, как о тебе люди говорят?
— Откуда взялся? Отец-мать? — Бурцев хмыкнул. Ага, так вам и выложи о себе всю подноготную...
Ни к месту, ни ко времени вспомнилась былина о Ваське Буслаеве. Зачин сказания так и рвался с языка. А что? Чем не легенда для нездешнего чужака. Бурцев не удержался — продекламировал насмешливо, глядя прямо в глаза Мишке:
— В славном великом Нове-граде, а и жил Буслай до девяноста лет... То мой отец, Пустобрех. Ну, а мать — Амелфа Тимофеевна. Доволен теперь?
— Брехня! — пьяно вскричал кто-то.
В передние ряды протолкался лохматенький, щупленький — соплей перешибить можно — нетрезвый человечек с изъеденной оспой лицом и оттопыренными ушами.
— Это я! Я Васька, Буслаев сын! Это мою маманьку Амелфой Тимофеевной кличут! Что же такое деется, люди добрые?!
Крикнул — и юркнул обратно в толпу. Вот блин! Васька Буслаев! И смех и грех! Да и ты тоже, Васек, хорош! Сглупил, сглупил. Былинок в детстве перечитал...
Толпа недовольно ворчала: самозванцев здесь не жаловали. Значит, один-ноль в пользу Мишки Пустобреха. Нужно срочно набирать очки.
— Хватит лясы точить, новгородцы! — рявкнул Бурцев. — Говорите, чего надо, и разойдемся подобру-поздорову!
— Подобру-поздорову — это уж навряд ли, — осклабился Мишка. — А для начала нам надобен бесерменин княжий Арапша!
— Зачем?
— А живота его лишить хотим. Дабы впредь девок новгородских не портил.
Бурцев нахмурился. Что еще за чушь?! За княжьими дружинниками никогда подобного беспредела не водилось, а за татарскими союзниками Ярославича — и подавно. Жесткая школа ханских туменов, где казнят за малейшую провинность, не проходит даром: дисциплины в степняцких отрядах будет поболее, чем в разбитных новгородских ватагах.
— Где та девка? Покажите ее! — потребовал Бурцев. — Устроим разбирательство по всей строгости. Кто виновен — накажем.
Мишка замялся. Ясное ведь дело: никакой девки нет и в помине. Есть провокация. Дешевая и безграмотная притом! Но Пустобрех-то этого нипочем не признает. Тем более прилюдно.
— Отдавай Арапшу! — завопили из толпы.
— Он снасильничал!
— Точно знаем!
Крикуны-заводилы не зевали — волновали толпу.
— Когда?! — рыкнул Бурцев. — Когда снасильничал?