Рычаги

Яшин Александр Яковлевич

Иван Коноплев докуривал новую цыгарку, нервничал и все порывался сказать что-то - видно, резкое и едкое, но тяжелый астматический кашель вдруг схватил его и вывел из-за стола. У порога Коноплев поднял веник и догло плевал в угол. А животновод Ципышев с сочувствием выговаривал ему:

– Опять, наверно, табак сменил? Я тебе давно наказывал - кури одну махорку, да корешковую, легче будет.

Немного откашлявшись, но еще не разгибаясь, Коноплев поднял голову и сказал с хрипотцой:

– Начальники наши районные с народом разговаривать разучились, стыдятся: сами все понимают, а прыгнуть боязно. Где уж тут убеждать. На рычаги надеются.

Дома заколоченные в деревне видят, а сказать об этом вслух не хотят. Только и заботы, чтобы в сводках все цифры были круглые. А как люди, что люди, с чем они остались?..
– И Коноплев опять мучительно закашлялся.

– Ладно, ладно, помолчи, а то вся душа наружу выскочит!
– Ципышев встал из-за стола и пошел к порогу, к Коноплеву.
– Вот погоди, Иван, мы тебе путевку через райком выхлопочем. Съездишь к морю за воздухом, заодно посмотришь, как люди там живут, поучишься и нам расскажешь. Смелости всем добавишь.

Коноплев сделал навстречу ему нетерпеливое движение рукой, - сиди, дескать, зачем сюда лезешь, уйди!
– но сказать из-за кашля ничего не смог. Ципышев вернулся к столу.

– Женка ему такую путевку пропишет, что и родных не узнает, - сказал Щукин.
– Она у него наблюдательная: кашляй сколько хочешь, кури, пей, только чтобы от нее ни на шаг.

– Воздух у нас свой не хуже морского, - мечтательно заметил Петр Кузьмич.
– Воздух-то есть! Раньше, бывало, лечиться от кашля ходили на смолокурни или живицу гнать. В сосняке поживет человек недели три-четыре, пособирает эту живицу из коробочек в бочки - глядишь, и деньги заработает и дыханье легче станет. Закупают ли нынче где эту живицу? Что-то я не слыхал. Терпентин из нее какой-то делали да канифоль для скрипачей. Сейчас, поди, без канифоли играют.

– Пластмассой заменили. Вот!
– Щукин показал свою расческу.
– Она тоже из пластмассы.

На расческу Щукина никто не вглянул.

– А лампа у нас совсем гаснет, ребята, - поднял кверху свою бороду Ципышев.

От порога отозвался Коноплев:

– Погаснешь без воздуху. Лампе тоже воздух нужен.

Коноплев последний раз пошумел сухим веником и вернулся к столу. Лицо у него было бледное, дыхание тяжелое.

– Я так понимаю наши дела, - сказал он.
– Пока нет доверия к самому рядовому мужику в колхозе, не будет и настоящих порядков, еще хлебнем горя немало. Пишут у нас: появился новый человек. Верно, - появился! Колхоз переделал крестьянина. Верно, - переделал. Мужик уже не

тот стал. Хорошо! Так этому мужику доверять надо. У него тоже ум есть.

– Не волк съел, - лукаво подтвердил Ципышев.

– Вот! И нас не только учить - и слушать надо. А то все сверху да сверху. Планы спускали сверху, председателей сверху, урожайность сверху. Убеждать-то некогда, да и нужды нет, так оно легче. Только спускай, знай, да рекомендуй. Культурную работу свернули - хлопотно, клубы да читальни только в отчетах и действуют, лекции и доклады проводить некому. Остались кампании по разным заготовкам да сборам - пятидневки, декадники, месячники...

Коноплев передохнул, и Петр Кузьмич воспользовался этим, вставил слово:

– Бывает и так: клин не лезет, а дерево виновато, говорят - дерево с гнильцой. Поди-ка не согласись в районе. Они тебе дают совет, рекомендацию, а это не совет, а приказ. Не выполнишь - значит, вожжи распустил. Колхозники не соглашаются - значит, политический провал.

– А почему - провал?!
– почти крикнул Коноплев.
–

Разве мы не за одно дело болеем, разве у нас интересы разные?

– Ну, райком тоже, брат, по головке не гладят, коли что. И с них требуется, дай боже!

– Дай боже, дай боже!
– горячился Коноплев.
– Рядом, в Груздихинском районе, другие порядки. Шурин приезжал на днях, рассказывает: там у председателей поджилки не дрожат, когда начальство их в район вызывает. Нет этого страха. Секретарь в колхоз приходит запросто, разговаривает с людьми не по бумажке.

На полке в переднем углу слышнее заработал радиоприемник. Он все так же потрескивал и шипел, словно выдыхающийся пенный огнетушитель, но теперь сквозь шипенье и потрескиванье пробивалась не музыка, а окающая с запинками речь. Передавались письма с целинных земель. Какой-то паренек рассказывал о своих трудовых успехах на Алтае. Собеседники прислушались.

"Нас всех зовут москвичами, хотя мы из разных городов. Держимся дружно, в обиду себя никому не даем. Урожай в прошлом году выдался небывалый. В пшеницу войдешь, словно в камыши. Даже старики не помнят таких хлебов. Для ссыпки не хватало мест, тяжело было..."

Паренек обращался к своей дорогой маме, но так, будто никогда раньше не произносил этого имени. Он явно робел перед микрофоном.

– Ты смотри, - сказал Петр Кузьмич, - и там свои беды: хлеб ссыпать некуда.
– Он ткнул рукой в сторону радиоприемника, и брезентовый плащ соскользнул с его левого безрукого плеча.

– Не всем же на Алтай ехать!
– буркнул Коноплев и, закашлявшись снова, поднялся из-за стола, взял обеими руками горшок с окурками, пошел к порогу. Там он откинул ногой веник и вывалил окурки в угол.

И тогда обнаружилось, что в избе во все время этого разговора присутствовал еще один человек.

Из-за широкой русской печи раздался повелительный старушечий окрик:

– Куда сыплешь, дохлой? Не тебе подметать. Пол только вымыла, опять запаскудили весь.

От неожиданности мужики вздрогнули и переглянулись.

– Ты все еще тут, Марфа? Чего тебе надо?

– Чего надо... За вами слежу! Подпалите контору, а меня на суд потянут. Метла сухая, вдруг - искра, не приведи бог...

– Иди-ка ты домой.

– Когда надо будет - уйду.

Разговор друзей оборвался, словно они почувствовали себя в чем-то друг перед другом виноватыми.

На мгновение стала слышна улица, шум ветра, далекая девичья песня.

Сергей Щукин выключил приемник, голоса целинников оборвались.

Снова стали отрывать клочки газеты, понемногу вытягивая ее из-под разбитого стекла, и скручивать цыгарки и козьи ножки. Долго молчали, курили... А когда начали опять перебрасываться короткими фразами, это были уже пустые фразы - ни о чем и ни для кого. Про погоду - дрянная стоит погодка, в такую погоду кости ломит; про газеты - они ведь разные бывают, из другой свернешь цыгарку, так горечь одна, и табаком не пахнет; потом что-то про вчерашний день - сходить куда-то надо было, да не сходил; потом про завтрашний день - надо бы встать пораньше, в кои-то веки баба собирается блинами накормить... Пустые фразы, - но произносили их уже приглушенно, тихо, то и дело оглядываясь по сторонам да на печку, словно за ней скрывалась не Марфа, конторская уборщица, а какой-то посторонний, непонятный человек, которого следует остерегаться. Ципышев посерьезнел, больше не разговаривал, не улыбался, только раза три спросил, так, не обращаясь ни к кому: