Рюриковичи или семисотлетие «вечных» вопросов
Шрифт:
— А ведь не хуже будет Оссиановых песнопений?
И далее заговорил горячо, что в этом его произведении будут странности и неясности, коим и быть должно в произведении подобном. И неясности и странные красоты будут истекать из этой увлеченности ритмом…
Мусин-Пушкин смотрел на него внимательно. И спросил вдруг прямо, не желал бы Андрей Иванович, подобно шотландскому Макферсону, выдать свое сочинение за подлинное творение безвестного славянского барда?
— Зачем сие? — Андрей Иванович улыбнулся ясной своей улыбкой.
Он вовсе не желал мистифицировать; напротив, именно тогда пожелал он завершить непременно иные из своих писаний, и чтобы имя его стояло непременно, чтобы имя его узналось…
Однако Мусин-Пушкин спокойно, осторожно и в таком несколько задумчивом тоне ответил на его вопрос, что сие может быть затем, что сложение
…Я же хочу еще привести одно место из переписки Алексея Ивановича Мусина-Пушкина с Константином Федоровичем Калайдовичем.
Это будет любопытно для характеристики Мусина-Пушкина и его, что называется, «отношений с коллегами».
Итак:
«Вследствие желания Вашего, хотя назвал Вам участвующих в издании Песни о полку Игореве, но как не знаю, будет ли то согласно с их волею, а потому и прошу оставить сие между нами; ежели же дадут названные согласие, тогда делайте, что Вам угодно…»
Переписка Мусина-Пушкина и Калайдовича произошла в 1813 году; следовательно, уж тринадцать лет, как издано Слово… Отчего же Мусин-Пушкин так явно опасается, что его «коллеги» по данному изданию (Малиновский и Бантыш-Каменский?) будут недовольны тем, что он назвал («открыл») их имена? Неужели в самом факте издания Слова заключается нечто подозрительное и предосудительное?..
…в обществе, основанном на ритуалах, может существовать шаман, жрец, наподобие этого болгарского Бояна, или «славутный певец» — придворный бард-воспеватель; и произведения, созданные такого рода творцами, «должностными лицами», имеют свои отличительные признаки…
Но этих отличительных признаков не имеет Слово, потому что Андрей Иванович и вправду — «просто поэт», стихотворец нового времени; именно поэт, а не бард и не жрец. И Оссиан у Макферсона — поэт, а тоже не бард и не жрец, какими они были на самом деле… Андрей Иванович и Макферсонов Оссиан обладают той самой свободой, какой может обладать творец в обществе, где уже развито понятие личности. А в тех древних обществах ритуалов еще нет личности, особенно же — личности творца. Можно назвать творения барда или шамана «утилитарными»; они, эти творения, — для произнесения при заклинательном обряде или же для произнесения, пропевания на княжеском пиршестве. Творение Андрея Ивановича, оно, — просто для всякого, кто возьмется читать. Заклинание, произнесенное жрецом; славословие, пропетое бардом; никто кроме них произносить, петь не может и не должен; и это видно, если взять подлинные жанровые образцы, дошедшие до нас благодаря архаическому устройству жизни северных народностей. В этих записанных текстах (записанных, разумеется, собирателями) очень мало привычной нам поэтичности, потому что тексты эти — утилитарны… «Слово» может прочесть каждый, с наслаждением ставя себя на место автора, кто бы ни был автор. Потому что Слово — творение поэта нового времени…
Зимин очень правильно полагает, что автор Слова не знал двенадцатого века, то есть не знал так, как мог бы знать именно человек этого двенадцатого века. Андрей Иванович знал о двенадцатом веке именно то, что знали образованные люди века восемнадцатого, — знал Ипатьевскую летопись, Кенигсбергскую летопись, прочувствовал «Моление Даниила Заточника» и «Повесть об Акире». Надо учесть еще и все эти итальянские штудии Андрея Ивановича…
Но, конечно, мнение Зимина о том, что автором Слова мог быть Иоиль Быковский, мне представляется совершенно ошибочным. Духовное лицо русской церкви не позволило бы себе написать подобное, апологетическое в отношении язычества сочинение даже в «рационалистическом» XVIII веке. Если для «светского» писателя второй половины XVIII столетия, воспринявшего живо Макферсонов романтизм, язычество — всего лишь безобидный и красивый антураж «древности»; то для церковного деятеля, даже и сегодня, это вовсе не так, и создавать сочинения в духе «апологетики язычества» он не станет. Сохранившиеся сочинения Иоиля: «Букварь, или Начальное учение хотящим учится книг писмены словенскими» и «Истинна, или Выписка о Истинне» показывают его человеком имевшим и «светское» образование, но неодаренным литературно и — самое главное — именно церковным деятелем. В сущности, Зимин, пытаясь «сделать» Иоиля автором Слова, невольно превращал его в какого-то «церковного маргинала», каковым Иоиль вовсе не являлся… «Если же считать Ивана (Иоиля) Быковского автором Слова, то невозможность для ярославского архимандрита издать это произведение, проникнутое передовыми рационалистическими идеями, наполненное «Даждьбожьими внуками», станет самоочевидной»… Но судя по дошедшим о нем сведениям и его сочинениям, Иоиль вовсе не был «маргиналом», да еще и «проникнутым передовыми рационалистическими идеями». Так что «самоочевидной» скорее становится «невозможность» для него написания Слова… Церковный деятель конца XVIII — первой половины XIX века Е. А. Болховитинов, относивший создание Слова к XIV–XV вв., совершенно справедливо отмечал, что автор Слова — явно лицо светское, а не духовное. Тот же Болховитинов приводит вот какую версию приобретения Мусиным-Пушкиным рукописи Слова: «Он купил ее в числе многих старых книг и бумаг у Ивана Глазунова, все за 500 р., а Глазунов после какого-то старичка за 200 р.». В сущности, даже если и пресловутый «Хронограф» существовал, у нас, разумеется, нет никаких данных о том, что он содержал в себе текст Слова. И фактически нет никаких реальных доказательств того, что этот текст мог попасть к Мусину-Пушкину (через посредника) именно от Иоиля Быковского…
Каченовский заметил, что автор Слова — «примерный ученик Шлецера». То есть Августа Шлецера, немца, одного из первых русских историков. У этого Шлецера в его исторических трудах много любопытного; например, он обращает внимание на то, что летописи не различают, не дифференцируют волжских и дунайских болгар… Было бы просто невозможно предположить, чтобы Андрей Иванович не читал Шлецера. Насколько Андрей Иванович — «примерный ученик»? Наверное, во многом, как всякий образованный русский человек восемнадцатого столетия… А вообще-то в своем творчестве Андрей Иванович очень независим, это можно и не доказывать, это настолько ясно видно…
Разгульное создание, сотворение всевозможных подделок сопровождает, естественно, поиски своих древних корней и в государстве Российском и в Европе… Не будем даже говорить о Сулакадзеве или о тех «подложных грамотах», относящихся якобы к 1159 году, которые случайно попались Ермолаеву… А Бардин?..
Прийма о Ермолаеве: «У нас нет, к сожалению, вполне точных данных (вот было бы интересно, если бы они были!), вполне точных данных о том, при каких обстоятельствах и когда с Хронографом А. И. Мусина-Пушкина, содержащим текст Игоревой песни, познакомился А. И. Ермолаев; но что такое знакомство состоялось, в этом сомнений быть не может, поскольку о нем свидетельствует один из патриархов славяноведения, авторитетнейший знаток древнерусской письменности — А. Х. Востоков. Он письменно подтверждает, что почерк древней поэмы, «по свидетельству А. И. Ермолаева, видевшего рукопись до истребления ее в 1812 году, есть полуустав XV века».
Может быть, Прийма и сам себе не верит (или просто понимает, что ничего такого убедительного не говорит), и потому и заклинает себя, как шаман (Боян?) серьезными словами: «патриарх», «авторитетнейший знаток»… А что, собственно, подтверждает Востоков? Только то, что Ермолаев ему сказал, будто видел рукопись Слова и рукопись эта была написана полууставом. Более ничего…
Вообще этот Прийма — интересный.
«Доказательства подлинности Слова — в нем самом: в немеркнущей красоте его образов, дышащих непосредственностью, наивностью и первичностью; в поразительной точности схваченных им примет эпохи; в длящемся почти два века его эпически спокойном противостоянии всяческим нападкам скептиков».
«Нападкам скептиков» легко «эпически противостоять» в условиях диктата «великодержавной идеологии»; а с 1937 года так и вовсе сделалось легко! И удивительно то, с какою точностью отвечает Слово представлениям о «наивности, непосредственности и первичности», сложившимся именно в литературе нового времени. В подлинных произведениях древнерусской письменной традиции, относительно которых нет и не может быть сомнений, что-то не чувствуется такого интенсивного «дыхания непосредственности, наивности и первичности»…