Рыжий дьявол
Шрифт:
„Да, я попался! И если это капкан, то капкан настоящий, — думал я, — стальной медвежий, хватающий намертво. Как же быть? Во всяком случае сейчас надо постараться как-то выиграть время…"
— Ну, что ж, — помолчав, сказал я, — раз такое дело — я подумаю… Может, мы и столкуемся… Но ты меня не торопи!
— Даю неделю сроку, — блеснул металлической своей улыбкой Ландыш.
Он глянул на стол, туда, где плавали в винных росплесках сотенные билеты. И добавил с оттенком угрозы:
— А гроши все-таки возьми… Твоя доля!
— Нет, — сказал я, — отдай мою долю Клавке.
— Да у нее и так есть…
— Ничего, это ей будет как дополнительная
Клавка! Вот еще что удручало меня; такого предательства я все же не ждал. Был бы я в эту минуту один, я бы, наверное, заплакал… Или же — что всего вероятней — напился бы с горя вдребезги.
И протянув ей пустую стопку, я попросил, нет, скорее, потребовал:
— Налей!
Она вздрогнула, ожила. И опять посмотрела на меня чуть искоса, вполоборота, дразнящим своим взглядом… Но я не ответил на него. Не поднял к ней глаз.
В этот момент в сенях послышался топот, смутные голоса. В дверь гулко стукнули. И Ландыш воскликнул весело:
— Вот и кодла явилась… Принимай гостей, Клавка! Ох и гульнем нынче, ох и гульнем!
ЧЕЛОВЕК С «НЕЖНОЙ» КЛИЧКОЙ
Шумная компания ввалилась в избу, все — молодые, мордатые, здоровенные парни! И среди новых этих лиц я вдруг увидел одно, которое знал давно, которое запомнилось мне еще с лагерных пор, со времен легендарной „сучьей" войны.
Это был Ванька Жид. И хотя словом „жид" в России презрительно именуют евреев, Ванька не имел к этой расе ни малейшего отношения; был чистокровный русак. Кличку свою он, однако, принимал спокойно, равнодушно: среди блатных шовинизма не существует! И крепко дружил с Левкой Жидом — евреем уже истинным, неподдельным. Два эти Жида, одесские воры, славились в мире картежников как виртуозные и опасные игроки. И в лагере на пятьсот третьей стройке, на знаменитой „мертвой дороге", они обыгрывали всех блатных. Я сидел с ними вместе. И однажды мне довелось присутствовать при ссоре друзей, вспыхнувшей в тот момент, когда они впервые решили сыграть вдвоем. Сыграть друг против друга.
Игра эта окончилась ничем. Но дружба их рухнула в результате. Раздраженные, исполненные взаимных обид, они разошлись… А чуть позже, в ту же ночь, Левка Жид нанюхался марафету [8] и зарубил топором „ссученного" бригадира из соседнего барака, — сорвал на нем свою злость…
После этого пути наши разошлись. Левку посадили во внутреннюю тюрьму и там он погиб. А всех нас разогнали по разным штрафнякам. Я попал в отдаленный, закрытого типа, строгорежимный лагерь № 36, расположенный за Полярным кругом, на реке Курейке. Ивана в моем этапе не было, и куда его угнали, я так и не смог узнать.
8
Марафет — наркотик, в данном случае, кокаин.
И вот теперь он появился в Очурах. И я удивился и искренне обрадовался ему.
Первые слова Жида были:
— Эй, Чума, ты как сюда затесался? Ведь ты же вроде бы завязал… Или передумал?
— Потом объясню, — сказал я, — ты сначала расскажи о себе.
— Так я, что ж… Освободился, как видишь!
— Освободился по звонку? [9]
— Нет, по амнистии.
— Ну, а в Одессу возвращаться не думаешь?
— Думаю… Но — потом. Спешить зачем? Здесь тоже интересно. Места здесь привольные, богатые, золотые!
9
Звонок — законная, точная дата освобождения.
— Горькое золото, — пробормотал я.
— Это ты о луке? — прищурился он. — Конечно… Но вниз по реке, в Енисейске, есть и настоящее, рыжье". [10] И какое! Золотишко там называют „Рыжий дьявол". Но если это и дьявол, то именно такой, с которым приятно подружиться… Я, например, стараюсь. — Он выпил, отдулся, понюхал корочку. — Да, стараюсь.
— Так ты разве там обитаешь? — удивился я.
— Ага. Я здесь случайно, проездом. — Он неопределенно пошевелил пальцами. — По разным делам…
10
Рыжье — по-блатному — золото. От слова — „рыжее". Здесь, так сказать, цветовая метафора. Подобный принцип весьма типичен для русского жаргона. Например, серебро — это иней, куржавец, снежок, а алмазы — слезы.
Мы сидели на краю длинного стола, на самом углу. Тихо переговаривались, не спеша выпивали. А на другом краю — шумели ребята Ландыша. И сквозь гул голосов прорывался его пьяный развалистый басок:
— Этот Каин, дурак, он что делал? Очурских спекулянтов не трогал, а шерстил магазины, склады. Живые гроши прямо под ногами у него валялись — он их не брал. И мне мешал… Как собака на сене: сама не ест и другим не дает.
Тема эта заинтересовала меня. Я прислушался. Ландыш говорил о Каине, как о сопернике… И он чем-то явно хвастал, его несло.
— Все время мешал! Тут раньше что было? Мужики из-за его налетов боялись ночами ездить по тайге… А если и собирались в дорогу, так группами человек по десять… Но потом он все-таки ушел, дорога расчистилась. И вот результат: сто шестьдесят восемь кусков [11] чистоганом. А? Каково? Сто шестьдесят восемь!.. И главное, это не государственные, не казенные гроши, а спекулянтские. Кто их всерьез будет искать? Они же — тайные…
И я мгновенно напрягся, услышав фразу о „расчищенной дороге"… Ведь буквально то же самое и не так давно говорил мне старший лейтенант милиции Хижняк.
11
Кусок — тысяча.
Мне припомнился весь наш тогдашний разговор; о нравах таежных жиганов, о секретной агентуре Хижняка. И о каком-то таинственном типе, который устраняет своих соперников, выдавая их властям, и таким образом „расчищает себе дорогу". Я все подробно вспомнил! И с глаз моих как бы спала пелена…
А Ландыш продолжал разглагольствовать. И кто-то из ребят перебил его, смеясь:
— Действительно — фрайера! Олени! С такими грошами в тайгу поперлись. Да я бы сам не рискнул.
— А куда бы они их дели? — ответил Ландыш. — В сберкассу ведь не отдашь, там сразу заинтересуются… Они же не артисты Большого театра, а простые мужички! Да еще из самого нищего колхоза… Нет, у них только один шанс и есть — зарывать гроши в землю. Ну, а где же зарывать, как не дома?