Рыжий кот в темной комнате

Александрова Наталья Николаевна

«Откуда он знает?» – спросила сама себя Надежда.

Старик хитро улыбнулся, как будто услышал вопрос, и продолжил:

– Один из подручных того человека случайно ее убил. План оказался под угрозой провала, но тогда он вспомнил о том, что у Веры есть сестра. Вспомнил о вас, Соня… ну, все дальнейшее вы уже знаете.

Луций Ферапонтович ненадолго замолчал.

– Ошибка этого мерзавца в том, что он взял себе в помощники уголовников… – продолжил он после небольшой паузы, – хотя на самом деле его ошибка в том, что он посмел поставить себя выше… посмел покуситься на имущество Того, кто владеет этой картиной, да и всем этим музеем…

– Вы имеете в виду вашего спонсора? – догадалась Надежда.

– Вы очень проницательны, Надежда Николаевна. – Старик усмехнулся и снова стал похож на портрет графа Калиостро.

В это время дверь музея распахнулась.

Все присутствующие повернулись и увидели на пороге Анатолия Васильевича Беневоленского.

– Чем обязан? – Луций Ферапонтович взглянул на часы. – Сегодня ведь не вторник!

– Совершенно верно. Но я хотел с вами очень серьезно поговорить… сегодня я просматривал счета…

– Как кстати! – Старик засиял. – Я тоже хотел с вами поговорить. И у меня сегодня по странному совпадению тоже день расчетов. – Он повернулся к Соне и спросил ее: – Как вы считаете, деточка, должен Анатолий Васильевич заплатить по счетам?

– Обязательно, – мрачно кивнула девушка.

– По каким счетам? – раздраженно проговорил Беневоленский. – Это вы мне давно не платите!

– Что вы говорите? – ахнул Луций Ферапонтович. – Не платим? Да не может быть! – Он снова достал из кармана часы на цепочке. – Посмотрите-ка сюда…

– Куда еще? – недовольно пробормотал Беневоленский. – Мне некогда…

– Не беспокойтесь, я вас сильно не задержу. Взгляните только, который час? – Луций Ферапонтович поднес часы к глазам Беневоленского. Тот удивленно взглянул на циферблат, и взгляд его словно остекленел.

Старик снова начал ритмично раскачивать свои часы, негромко приговаривая:

– Раз-два, трын-трава! Три-четыре, харакири! Пять-шесть, просто месть! Семь-восемь, скоро осень!

Взгляд Анатолия Васильевича перемещался вслед за качающимися часами.

Луций Ферапонтович проговорил негромким завораживающим голосом:

– За все, батенька, рано или поздно приходится платить! За грехи молодости, за боль, причиненную близким людям, за сломанные судьбы! И у вас как раз наступило время окончательных расчетов. Завтра, батенька, вы придете в прокуратуру и напишете заявление, где подробно укажете, как присвоили две квартиры, которые институт строил для своих старейших сотрудников, как брали откаты у строительной фирмы «Невстрой» и у клининговой компании «Чистая душа», как отмывали деньги, как укрывали доходы от налогов… Возможно, вам зачтут явку с повинной. Так поняли – завтра, прямо с утра. Там принимают с десяти. А сейчас вы можете проснуться. Девять-десять, там вас взвесят!

Беневоленский захлопал глазами, тряхнул головой и удивленно огляделся.

– Ох, что же я тут время теряю, когда у меня совещание с подрядчиками? Ну, значит, я к вам зайду во вторник!

– Заходите! – проговорил вслед ему Луций Ферапонтович. – Если, конечно, будете свободны.

– Кто же вы такой? – удивленно спросила Надежда Николаевна, едва дверь музея закрылась за Беневоленским.

И тут же устыдилась своего невежливого вопроса, к тому же и так все было ясно.

– Не совсем тот, о ком вы думаете… – рассмеялся старик, – для меня было бы великой честью считать себя близким Ему…

– Неужели вы… – Надежда Николаевна перевела взгляд на портрет графа Калиостро.

– Возможно, – лукаво ответил старик, – раз уж вы улавливаете некоторое сходство… Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.

Соня открыла дверь двенадцатой палаты и оторопела – палата была пуста, тумбочка и стол сдвинуты с мест, с кровати сняты простыни. Посредине стояло ведро с водой – уборщица вышла на минутку.

Соня прислонилась к стене, потому что ноги ее буквально подкосились. Все это означало только одно – маму все-таки перевели обратно в ту ужасную четвертую больницу. Ведь она же звонила вчера и просила подождать хотя бы несколько дней, она обязательно достанет денег!

Соня рванулась из палаты и едва не сбила с ног входившую няньку.

– Где больная Северцева? – закричала она. – Куда вы ее дели?

– Не знаю я ничего… – нянька отводила глаза, – у врачей спрашивай, они знают…

Такое поведение няньки заставило Сонино сердце биться еще сильнее. Она побежала по коридору и наткнулась на врача.

– Где моя мама? – Вопрос получился детским, но доктор внимательно к ней пригляделся и, надо думать, узнал.

– Вы по поводу больной Северцевой? – спросил он. – Тут, видите ли, такой случай…

– Она жива? – спросила Соня упавшим голосом, губы отказывались ей повиноваться.

– Жива… – врач помедлил, – но в тяжелом состоянии, она в реанимации…

– Ее убили? – ахнула Соня.

– Ну что вы… это инсульт…

Соня оттолкнула доктора и понеслась по коридору.

– Туда нельзя! – Сестра пыталась оттащить ее от двери реанимации, но подошедший доктор махнул рукой – пустите, можно…

Мама лежала на высокой кровати. Глаза ее были закрыты, и вокруг не было никаких приборов. Лицо худое и бледное, как обычно, но выражение совсем другое – не было на нем прежнего отрешенного равнодушия, теперь лицо было спокойным и умиротворенным.

– Она спит? – Голос у Сони предательски задрожал.

И вдруг мама открыла глаза. Глаза были не пустые, ко всему равнодушные, сейчас они были живые. Они беспокойно двигались на лице, ища кого-то. И остановились на Соне.

– Мама, мамочка! – Соня без сил опустилась на стул, подставленный сестрой.

– Побудьте с ней! – мягко сказал доктор и вышел из комнаты, сопровождаемый сестрой.

Соня взяла худую безвольную мамину руку и поднесла к губам. Слезы текли по ее щекам не переставая.