Рыжий ослик или Превращения: книга о новой жизни, которую никогда не поздно начать
Шрифт:
— До завтра! — крикнул ослик вслед Танбалу, который удирал, взмахивая варёными крылышками.
Вернувшись в Багишамал, Шухлик застал у пруда шакала Чиябури и дайди Дивана-биби. Они оживлённо беседовали на шакальском языке.
— Что это за имя такое дурацкое — Диван-биби? — тявкал Чия-бури.
— Именно что дурацкое! — радостно соглашался дайди, тоже потявкивая. — Понимаешь ли, шакалок, много лет назад у нас в доме был диван с колесиками. Я любил ездить на нём по улицам, приговаривая "би-би! би-и-б-и-и!", чтобы прохожие расходились. С тех-то давних
— Я бы обиделся! — взвизгнул шакал.
— Представь, шакалок, и я, глупец, обиделся! — завыл дайди очень натурально. — Настолько, глупец, обиделся, что ушёл из дому.
Диван-биби посыпал свою лысую голову травой, которая сразу прижилась — даже несколько жёлтеньких цветочков распустились, — и продолжил:
— Долго бродил в одиночестве по свету. Но со временем понял: нет никаких обид в этой жизни! И нет ничего важнее самой жизни. Мы родились, чтобы жить, обретая добро и любовь. Примерно так, как пчёлы собирают мёд. Такое у нас задание. Если в душе добро, ты идёшь лучшими дорогами жизни и не лезешь в капканы, как некоторые, — не будем указывать пальцем, кто.
У Чиябури уже зажила нога, повязку сняли, и он стал прежним, настырным, вредным и приставучим шакалом.
— Добро, любовь, душа — какая-то тёмная заумь и сплошная дурь! — Очень неприятно оскалился он. — Ты, дедок, говори, да не заговаривайся! Кто такие «некоторые»? Укажи прямо пальцем!
— Это опасно — тыкать пальцем, — покачал Диван — биби зелёной шевелюрой. — Всякое может случиться!
Чиябури клацнул зубами:
— Ой-ой-ой, не надо пугать! Чем только в меня не тыкали! И всё нипочём! Эх, честно скажу, так хочется за палец тяпнуть! Впрочем, и ослиный хвост подойдёт! — покосился он на Шухлика. — Давненько не кусал.
— Не шали, шакалок, не то опять в историю влипнешь, — предупредил Диван-биби.
Однако тот подскочил к Шухлику и уже разинул пасть, собираясь-таки цапнуть за хвост. Дайди прошептал какую-то скороговорку, указывая пальцем на шакала, и в тот же миг он превратился в розовую свинью. Всё как полагается — пятачок, хвостик завитушкой!
— Ну, прекратите издеваться! — захрюкал Чиябури. — У меня же душа шакалья! Куда это годится — шакал в свинячьей шкуре?! В конце концов я сам себя искусаю до смерти.
— Смотри-ка, о душе заговорил! — усмехнулся дайди. — Катись ты со своей шакальей душонкой! — хлопнул он ладонями. — Чтобы духу твоего тут не было!
И действительно, свинья покатилась-покатилась по тропинкам, по дорожкам, меж деревьями, прочь из сада, хрюкая и тявкая через раз, оборачиваясь постепенно шакалом. Только пятачок остался поросячий.
— Что же получается? — спросил Шухлик. — У Чиябури совсем нет света в душе?
Диван-биби, задумавшись, сорвал с головы цветочек, понюхал и обратно посадил.
— Есть, конечно, свет, да очень слабый, рассеянный. Хоть мы на шакала зла не держим и прощаем его неблагодарность, но пусть себе живёт, как знает, в своей пустыне. А в саду Багишамал ему делать пока нечего.
Дайди поднялся, и видно было, что он опечален. Даже цветочки на голове чуть привяли. Плотно запахнув полы халата, он пошёл к своей кибитке под платаном, напоминая издали засушенный красный перчик.
Шухлик подметал шакалий дух и думал, поглядывая вслед дайди: "Тот, кто долгие годы бродит по миру, у кого сад внутри и вокруг, должен многое знать и быть очень мудрым. А знания и мудрость живут, видимо, рядом с печалью, которая жжёт, как печка. Печаль мудреца — это, наверное, забота, волнение и хлопоты о тех, у кого в душе мало света".
День уже угасал. Света было не больше, чем в душе шакала Чиябури. Но уже появились звёзды и полная улыбка луны.
Шухлик навестил свои деревья. Погладил каждое и вдруг сообразил, что деревьев прибавилось. На два больше — не пять, а семь! Они чувствовали себя хорошо, хотя плодов покуда не давали. Ослик пошептал что-то ласковое, ободряющее и отправился спать.
Оставалось ещё три дня войны.
Танбал с утра поджидал на прежнем месте. Сидел на обломках Кайсара, почитывая газету. В очках и та-'почках, в соломенной шляпе с петушиным пером он выглядел на редкость добродушным. Такой милый толстячок!
— Обещают на сегодня грозу с градом и молниями, — засопел он, увидев Шухлика. — Кстати, угадай, пожалуйста, слово из четырёх букв! Животное, обитает в пустынях, под угрозой исчезновения, занесено в Красную книгу. Есть «Л» и "Е"!
— Это мой предок, — ответил Шухлик. — Дикий африканский осёл!
— Как бы не так! — подскочил Танбал. — Слишком много букв — «дикийафриканскийосёл»! Это, прошу прощения, — «лень»! Из семейства оленей, вероятно. Такое милое животное лень, а под угрозой исчезновения! Очень обидно! Уже занесено, представь, в Красную книгу! Подумай, не ты ли виноват?
Танбал скомкал газету и запустил в Шухлика. Она просвистела, как пушечное ядро.
За газетой полетела шляпа. Яростно вращаясь и кукарекая пером, она неслась над пустыней, будто газонокосилка, — срезала по пути холмики и бугорки, кусты саксаула и верблюжью колючку. Ослик едва успел подпрыгнуть, спасая ноги.
А Танбал уже метнул сразу обе тапки и следом очки. Тапки порхали неровно, точно летучие мыши. Вверх-вниз, влево-вправо, — не уследишь! Только слышно, как скрипят — то ли гвоздями, то ли зубами. Им так хотелось вцепиться в ослика — кто вперёд! — что они столкнулись, не долетев. Кувырнулись в воздухе, шлёпнулись оземь и, униженные, расползлись, пятясь, как раки.
Зато очки ослик прозевал. Незаметно подкрались. Прыгнули и оседлали нос, ухватившись дужками за уши. И стряхнуть невозможно! Какие-то особенно хитрые очки. Сквозь их стёкла Шухлик видел вроде бы лучше, чётче, но совсем не то, что происходило на самом деле.
Танбал показался отцом родным — заботливым и участливым. Хотелось обнять его и никогда не расставаться.
— Драгоценный мой, рыженький, золотой! — ворковал Танбал без умолку, заговаривая уши. — Я тебя ни в жизнь не брошу, не оставлю, не покину. Ненаглядный мой, мы всегда будем вместе. Иди ко мне, голубок! Отдохни на моей груди!