Рыжий ослик или Превращения: книга о новой жизни, которую никогда не поздно начать
Шрифт:
Ослик подумал, что это специальная одежда на снежное время, и охотно подставил спину. Но хозяин сперва опоясал его морду верёвками, а в рот засунул металлический кислый штырь, что было не очень-то приятно. Потом набросил попону и застегнул пугови-цу на груди. Шухлик стоял покорно и терпеливо, как школьник на примерке первого костюма. Но мама-ослица, привязанная к дереву, сразу заподозрила неладное.
— Шухлик! — позвала она. — Сынок! Погляди мне в глаза!
Ослик глянул и различил такую слезную тоску и такое холодное, как пурга, смятение, что сердце у него обмерло и ноги сделались ватными, хоть и
Он слышал, как мама выстукивает копытами: "Прощай, любимый Шухлик! Ты лучший в мире ослик! Не забывай об этом и помни обо мне!"
Шухлик не знал, как они добрались до людного, шумного и пахучего базара. Всё вокруг посерело, побледнело, будто затянутое туманом. Казалось, это страшный, дикий сон, который даже не он, Шухлик, видит, а кто-то рассказывает ему зловещим шёпотом. И от этого рассказа — дрожь и озноб во всём теле.
Хозяин Дурды тянул его вдоль бесконечных базарных рядов — изюмных, луковых, виноградных, рисовых и капустных. Миновали лепёшечный ряд. Яблочный. Гранатовый и ореховый. Вениковый. Индюково-куриный. Добрались до клеточного ряда, где на прилавках стояли большие, как тыквы, клетки, накрытые цветными платками.
Шухлик ничего не замечал. Только видел мамины глаза и погружался в них, как в чёрную бесконечную, будто космос, пропасть.
Хозяин с кем-то говорил, торговался, расхваливая ослика, — какой он шустрый, сильный, умный и весёлый! Чёртик из табакерки! Одно слово — шайтан!
— Никогда бы не отдал, — прицокивал языком. — Да обещал детям подарок на Новый год! Просили велосипед с пятью скоростями!
"Да я же лучше велосипеда! — хотел закричать Шухлик, как когда-то его древняя бабка Валаамова ослица.
— У меня и скоростей больше!" Но железный штырь во рту мешал, и вырвалось ослиное, отчаянное: "Ия-йа-йа!"
— А какой голосистый! — вздрогнул по привычке хозяин Дурды. — Певчий осёл! Другого такого не сыщите! Кроме велосипеда, прошу за него соловья в клетке.
Чьи-то руки ощупывали живот и бока, кто-то разглядывал зубы. Постукивали по копытам, дули в уши и даже крутили хвост.
А ослик, понурив голову, уставился на белый снег, который таял так быстро, как этот несчастный день. "Наверное, я очень плохой, — корил себя Шухлик. — Вероятно, я самый дурной осёл! Иначе, зачем хозяину меня продавать?"
— Очень! Очень! — кивал Дурды. — Куда ни глянь, сплошной дармон-сила! Такой силач! Настоящий полвон-богатырь! А какой, глядите, шкура! Рыжий — рыжий, как утреннее солнце! Это не осёл, а чистый зар — червонное золото! Хочу за него, кроме велосипеда и соловья, ещё два пуда изюма.
В конце концов, когда уже смеркалось, и снег под ногами совсем исчез, смешавшись с чёрной грязью, нашёлся покупатель. Косоватый и маленький, едва повыше Шухлика.
В лисьей шапке с хвостом на боку. Похожий на толстую первобытную обезьяну, которая никогда, ни за что на свете не превратится в человека. Ничего хорошего не ожидалось от этого покупателя с реденькой бородкой и кривой палкой в кулаке. Только Шухлик взглянул на него, как в животе ёкнуло и похолодало, будто ледышку проглотил.
— Вот твой новый хозяин — господин Маймун-Таловчи! — И Дурды лживо, как Иуда, обнял ослика. — Служи ему верой и правдой, а мы по тебе скучать будем. — И звонко хлопнул по спине, так что Шухлик вздрогнул всем телом.
Эти слова со шлепком будто окончательно отрезали, отрубили прежнюю жизнь. Он видел двор, где появился на свет. Грустную маму под пирамидальным тополем Добродушную тётку Сигир и строгого дядьку Кактои меж горбов которого спала, мурлыкая, кошка Mvшука. И весёлого Шухлика, прыгавшего и скакавшего по первому снегу- Неужели ещё утром он был этим осликом? Всё родное и близкое так быстро уплывало, растворяясь в сумерках! Всё дальше и дальше! И уже еле заметно, словно глядишь со дна глубокой черной ямы.
И не то чтобы Шухлик свалился в эту яму. Нет, чёрная яма сама, как ядовитый паук каракурт, заползла внутрь, в самое сердце. И уже усыпила до смерти прежнего Шухлика, превратила в жалкого, дрожащего ослёнка без имени.
Новый хозяин Маймун-Таловчи погонял его палкой, покрикивая.
— Эй, как там тебя? Шире шаг, лентяи! Так и назову — Танб'ал-лодырь. Да у меня не заленишься! Работа с утра до вечера, Танбал! А будешь упрямиться, приготовлю из тебя люля-кебаб.
Рыжий ослик еле переставлял ноги и через шаг спотыкался, не различая сквозь слёзы канавки, камни и кочки.
Тяжёлое имя
Так появилось у рыжего ослика, бывшего озорного Шухлика, новое имя — тяжёлое и мрачное, как день ненастный, — Танбал! Будто сначала по одному уху влепили — тан! И сразу по другому — бал!
И жизнь сразу началась тяжёлая и ненастная, под стать новому имени.
Когда они вышли с базара, Маймун-Таловчи грубо дёрнул за уздечку, тормозя ослика. А ведь мог бы просто сказать: "Постой-ка, братец, минутку". Но разве дождёшься от такой обезьяны человеческого обращения?
Ослик поднял голову и поглядел с укором. Да напрасны такие взгляды — ничего не проймёт, коли нет ни души, ни совести. Впрочем, может быть, это одно и то же — душа и совесть? Или встречаются бессовестные души?
Так раздумывал рыжий ослик и не сразу заметил, что прямо посреди улицы за стариком в тюбетейке бредёт понуро, косолапо медведь в верёвочном наморднике. Верно, на базар — народ смешить.
Медведь почему-то был серым. Шерсть на боках потёрта. И шел он, покачивая башкой, так покорно, так смиренно, как старый-старый битый осёл. Казалось, медведь уже давным-давно позабыл, кто он такой на самом-то деле, и на всё махнул лапой. Не всё ли равно? Какая разница — может, и правда осёл! Даже собаки лаяли на него вяло, сомневаясь, медведь ли это.
"О, нет! — напугался ослик. — Если забуду о Шухли-ке, если забуду, кто я такой, то непременно пропаду! Имя Танбал меня раздавит — обратит в равнодушное безответное существо, в раба без роду-племени, которому самое место на дне чёрной ямы".
Он так задумался, что Маймун-Таловчи несколько раз пребольно ударил его палкой, понуждая идти.
— Долго они петляли по узким кривым и тёмным улочкам, стиснутым глухими глинобитными стенами, словно по лабиринту, из которого уже никогда не выбраться. Колючая, как дикобраз, тоска овладевала всё же осликом, хоть он и сопротивлялся как мог. Однако сгорбился, поник всем телом и уши повесил, как увядшие листья салата. Его даже пошатывало от стены к стене.