Рыжий вечер
Шрифт:
— Что притихла, дочка? Боишься?
— Нет!.. Сейчас будут Кробустовы овраги. Там гадают, я тоже гадала…
— Сбылось?
— Нет…
— Сбудется.
Поворот был крутым, и Гай чуть придержал гнедых, Агапе успела рассмотреть желтый обрыв и пену зарослей. Где-то там зеленел незаметный среди чужой листвы бересклет, под которым она видела смерть и слышала свирель. Женщине показалось, что свирель поет и сейчас, но, конечно, только показалось.
III
Сумерки
Певец поморщился — воспоминания были не из приятных, даже не воспоминанья — предопределенность. Загадываешь, ищешь, надеешься — а все уже предрешено, пусть к лучшему, но не тобой. Марк поднялся и занялся костром — свалившийся на голову фавн до такого не снисходил, сидел, витийствовал и чесался. Закат совсем обезумел, облачная решетка стала тьмой, тьмой стало и поле с гребнем леса, а меж ними текло червонное золото.
— Эгей!
Что-то шлепнулось рядом, что-то тяжелое.
— Что это? — не понял Марк.
Фавн не ответил — усиленно, даже слишком усиленно жевал, но певец уже узнал кошелек Агапе. Нашелся, дрянь эдакая!
— Надо же, — Марк поднял предательский мешочек, — ремень перетерся.
— Нет, — покачал головой козлоног, — не перетерся. Это я его взял. Из-за нее. Другие ко мне за козлиным приходят. Они мне покушать, я им — сам понимаешь, и все довольны. А Агапе не такая, она меня понимала…
— Тебя?!
— Меня. Ее ведь убить хотели, дура одна… Я не дал, а потом я ей играл… Небеса всемогущие, как же она слушала и какя играл! Я заставил ее увидеть весну, виноградники, розы, даже твоих титанов… Я сам стал титаном!
— Опять врешь, — попытался усмехнуться Марк.
— Нет. — Фавн отпихнул сыр и заплакал. — Я… Она больше не приходила… Ни разу… Эта дура сказала: уехала… Далеко. Насовсем… И не простилась! Так слушала и не простилась… Обидно!
Обидно ему!.. Скотина ревнивая, но судьбы нет, не считать же судьбой влюбившегося фавна! Сперва врал, потом крал, теперь приперся невесть куда и ревет… Веселая из такой любви
— Другие — те все время лезли… — Поганец хлюпнул носом: себя жалеть он умел. — Надоели… Не хочу быть скотом! Пошел искать тебя, я ведь тебя слышал, а раз услышавши… Эхо, оно такое, не глохнет.
— Ну и что ты от меня хочешь?
— Найди ее, а!
— Вот так вот и найди! После всего…
— А что? — не понял козлоног. — Ее этот увез… Который вино продает… Хорошее вино вроде, многие пьют. Ты найдешь! Я имен не помню, мы ведь отказались от них, от имен-то, когда из чужой войны ушли. Нет имени — нет слова, нет слова — значит, свободен… Только одно имя и застряло — Агапе… Найдешь?
— Нет.
Искать Агапе? Для чего? Увидеть счастливой? Несчастной? Любой? Вернуть деньги и стать в ее глазах вором? Нет уж, что кануло, то кануло. И хорошо, кстати говоря.
— Не хочешь? — наседало козлоногое существо. — Почему? Обиделся? Так не вышло бы у вас ничего… Я ж говорил тебе, не твоя она…
— Так ведь и не твоя.
— А кто говорит, что моя? Я бы просто… Она бы плакала, а я б ей играл. Всем бы было хорошо…
— Ей особенно! — Певец поднялся. — Когда хорошо, всегда плачут.
— Так найдешь?
— Нет.
— Тогда отдавай… Деньги отдавай, сам буду искать.
— Нет.
Тысяча монет. Выкуп за невесту… Цена велонской китары. Чем тебе не жена? Дорога да китара, а большего ты никогда не хотел и сейчас не хочешь, просто обидно за обман. Да и за отказ, хотя такие, как Агапе, по дорогам не бродят. Они на дорогах чахнут, пусть уж лучше живет со своим виноторговцем, и ты живи.
Небо больше не будет легким. Хрипом в сгубленных песней легких, Кровью песней резанных пальцев Метит Небо своих скитальцев…Несколько догорающих веток или последний клочок небесного буйства? Не поймешь, как не поймешь, что же досталось смертным — жалкие, ненужные богам крохи или же нечто, недоступное тем, кто не познал неизбежности конца.
Это Небо тебя назвало, Это Время тебя украло, Это ты, что прощаешь Время. Это ты. Ты один. Со всеми.— Эгей! Ты чего?
— Ничего… Помолчи, дай записать…
Это ты, что прощаешь Время…