С Ермаком на Сибирь (сборник)
Шрифт:
Иван Павлович приставил к глазам бинокль и чуть не уронил его от удивления и от… негодования, потому что к Кольджату, несомненно, подъезжала женщина, и притом женщина европейского происхождения.
А значит… Значит, на некоторое время, Бог даст, конечно, недолгое, ему придется возиться, угощать, устраивать, заботиться именно о том существе, которое он меньше всего хотел бы видеть у себя на одинокой квартире.
Он снова поднес бинокль к глазам. Да, это была женщина. Хотя какая-то странная женщина, похожая на мальчика, на юношу в своем длинном сером армячке, с винтовкой за плечами, патронташем на поясе, большим
Он не тронулся с места, не кликнул Запевалова, чтобы приказать ему согреть воду для чая и приготовить ужин. Слишком велико было его негодование и огорчение, и он так и остался стоять на веранде, пока к ней не приблизились вплотную приезжие и молодая женщина легким движением не сошла с лошади.
II
— Вы Токарев, Иван Павлович, — сказала она, и ее мягкий голос прозвучал в редком горном воздухе, как музыка. Была она красива? Иван Павлович не думал об этом. Он ненавидел в эту минуту ее, врывавшуюся в его жизнь и нарушавшую размеренное течение дня холостяка, установившего свои привычки. И перед казаками появление молодой девушки на одиноком посту являлось неудобным и как будто стыдным.
Но, прямо и сурово глядя ей в глаза, Иван Павлович не мог не заметить, что у нее были большие и прекрасные, темной синевы глаза, под длинными черными ресницами смотревшие смело. Это были глаза мальчика, но не девушки. Изящный овал лица был покрыт загаром и нежным беловатым пухом, полные губы показывали характер и упрямство, а ноздри при разговоре раздувались и трепетали. Густые темно-каштановые волосы были убраны под отличного серого каракуля папаху, из-под которой по-мальчишески задорно вырывались красивыми завитками локоны, сверкавшие теперь при последних лучах заходящего солнца, как темная бронза. И вся она была отлично сложена, с тонкой девичьей талией, с длинными ногами с красивой формы подъемом, четко обрисованным изящным сапогом. Винтовка была тяжела для нее, но она, как мальчишка, кокетничала ею, патронташем темно-малиновой кожи и большим кривым ножом. Ей, видимо, нравилось, что на ней все настоящее, мужское: и ружье, и нож, толстые ремни, и кафтан серого тонкого сукна, и синие шаровары, чуть видные из-под него, и мужская баранья шапка. Видно было, что она больше всего боялась, чтобы ее не приняли за обыкновенную барышню-наездницу, переодетую в кавказский костюм, которых так много на кавказских и крымских курортах… И Иван Павлович это заметил.
— Да, я Токарев, Иван Павлович, — сухо сказал он, не сходя с места и не двигаясь ей навстречу. — Подъесаул Сибирского казачьего полка и начальник Кольджатского поста. Что вам угодно?
Она рассмеялась веселым смехом, показав при этом два ряда прекрасных белых зубов.
— Я так и знала, — воскликнула она, — что вы меня так примете.
— Простите, но я не имею чести вас знать.
— Вернее, вы должны были бы сказать: «Я не узнаю вас, я не могу вас припомнить».
Нахальство этой женщины взорвало Токарева, и он настойчиво сказал:
— Нет, я не знаю вас.
— А между тем, — с какой-то грустью в голосе проговорила приезжая, — я вам довожусь даже родственницей. Помните Феодосию Николаевну Полякову, сумасшедшую Фанни, с которой вы играли мальчиком на зимовнике ее отца и вашего троюродного брата в Задонской степи? Я, значит, вам племянницей довожусь.
Лицо Ивана Павловича от этого открытия еще больше омрачилось.
«Родственница, племянница, да еще с целой двуколкой домашнего скарба; да что же она думает здесь делать», — с раздражением подумал он и протянул ей руку. Она пожала ее сильным мужским пожатием.
— Вижу, что не рады, — сказала Фанни.
— Но, Феодосия Николаевна… — начал было Иван Павлович. Она прервала его:
— Никаких «но», Иван Павлович. И очень прошу вас называть меня Фанни, как вы и называли меня когда-то, и признать факт свершившимся. Я буду здесь жить…
— Но позвольте…
— Так сложились обстоятельства. Сюда направил меня, умирая, мой отец.
— Как, разве Николай Федорович умер?
— Полгода тому назад. Наш зимовник отобрали. Имущество я продала. Я приехала сюда с деньгами и буду жить самостоятельно. Мне от вас ничего не нужно.
— Но, Феодосия Николаевна…
— Фанни, — прервала она его.
— Но, Феодосия…
— Фанни! — еще строже крикнула девушка, и глаза ее метнули молнии.
— Как же вы будете жить здесь, чем и для чего?
— Вам этикетка нужна?
Она издевалась над ним, хотя он был лет на десять старше ее.
— Да, этикетка. И она нужна не для меня, а для вас.
— Какие у вас, у всех мужчин, всегда подлые мысли и зоологические понятия.
— Но, Феодосия Николаевна…
— Фанни! — уже с сердцем воскликнула девушка. — Я знаю ваше «но». Что скажет свет? А если бы приехала не молодая девушка, не ваша племянница…
— Троюродная. Седьмая вода на киселе, — вставил Иван Павлович.
— Пусть так. Это к делу не относится. Так, если бы приехала не племянница, а племянник, я полагаю, вы были бы даже рады. Он помогал бы вам в вашей работе.
— Он тогда должен был бы быть офицером. Да и то на Кольджате положен один офицер.
— Пускай так, но вы ищете золото и охотитесь.
— И вы хотите, что ли, искать золото и охотиться? — насмешливо спросил Иван Павлович.
— Что же тут смешного?
— Простите, Феодосия Николаевна.
— Фанни, — гневно крикнула она, но он не рискнул так ее назвать, да, пожалуй, и не хотел, боясь, что это невольно установит ту интимную близость, которой он так боялся.
— Долг гостеприимства обязывает меня принять вас. Милости просим. Казаков я устрою. А ваши вещи… Я думаю, до выяснения ваших намерений их можно будет оставить в двуколке.
— Очень любезно с вашей стороны. Но вы напрасно так беспокоитесь. У меня в вещах есть отличная английская палатка, мой калмык — потому что он со мной, кроме казаков вашего полка, которых мне против моей воли навязал ваш бригадный генерал, — ее мне расставит. Скажите, вон та горная речушка и есть граница России и Китая?
— Да.
— Значит, по ту сторону, в ста шагах отсюда, китайская земля?
— Совершенно верно.
— Я думаю, что его величество китайский богдыхан ничего не будет иметь против, если Фанни Полякова воспользуется его гостеприимством?
— Я этого не допущу. У нас есть комната для приезжающих, и вы можете пока в ней устроиться. Запевалов! — крикнул Иван Павлович своему денщику и, когда тот явился, приказал ему согреть чай и приготовить что-либо на закуску. — Пока он готовит нам, я проведу вас в вашу комнату.