С Евангелием в руках
Шрифт:
Парадоксальность Бальзака заключается в том, что за всем он наблюдает как бы со стороны, будто из окна. И в то же время глубочайшим образом вживается в бытие каждого из тех, о ком пишет, и при этом сам живет не в реальности, а исключительно в работе. О Луи Ламбере, своем любимом герое, он говорит, что тот «терял до некоторой степени ощущение своей физической жизни и существовал только во всесильной игре своего внутреннего мира, который необычайно расширялся».
В «Сельском враче» один из героев входит в деревенский дом: «У высокого нетопленого очага стояла на полке статуэтка Божьей Матери с Младенцем Иисусом на руках». Далее описывается земляной
Во дворе шумят, смеются и тузят друг друга несколько мальчиков. Оказывается, что это не родные дети хозяйки, вдовы тридцати восьми лет, но взятые из приюта. «Под этой кровлей, достойной яслей, где родился Иисус, эта женщина, не унывая, несла самые тяжелые материнские обязанности. Какие сердца погребены в глубочайшем забвении! Какое богатство и какая нищета!.. Евангелие в лохмотьях. В иных местах найдешь книгу Священного Писания, переплетенную в муар, шелк, атлас, с разъяснениями, дополнениями, комментированным текстом, а тут поистине был воплощен самый дух Священного Писания».
Вообще о Боге и Евангелии Бальзак говорит крайне редко. Его больше интересует религия, причем как социальный феномен. Религия – это инструмент, который делает человека лучше, но иногда и безжалостно ломает его. Однако здесь, в «Сельском враче», он предстает перед нами как человек, который сам чувствует Бога. В этом плане крайне интересна беглая зарисовка из «Луи Ламбера». Бальзак рассказывает, как мадам де Сталь в своем поместье близ Вандома встретила мальчика, сына кожевенника, ребенка, «одетого почти что в лохмотья и поглощенного чтением». Он читал Сведенборга. Мадам де Сталь спросила его: «Разве ты понимаешь это? – Вы молитесь Богу? – спросил, в свою очередь, мальчик. – Ну… конечно… – А вы его понимаете?..»
И так рассуждает самый большой позитивист в мировой литературе, внимательный читатель Кювье и других физиологов, то есть ученых-естественников своей эпохи, человек, который задумал создать свою «Человеческую комедию», сравнивая человечество с животным миром. Бальзак подчеркивает, что «Создатель пользовался одним и тем же образцом для всех существ».
Он говорит, что общество подобно природе: оно «создает из человека, соответственно среде, где он действует, столько же разнообразных видов, сколько их существует в животном мире», – и напоминает, что «животность постоянно врывается в человечность».
Но этот позитивист верит в Бога и чувствует Его, хотя о богослужении, догматах и обрядности говорит почти с раздражением. Вот как рассуждает герой его повести «Прощенный Мельмот»: «Почему, – подумал он, оглядывая церковь Святого Сульпиция, – почему люди воздвигли эти гигантские соборы, встречавшиеся мне во всех странах? Чувство, разделяемое массами во все времена, должно быть на чем-то основано».
«Для тебя Бог – “что-то”? – кричало ему сознание. – Бог! Бог! Бог!» Само слово «Бог» сначала угнетает бальзаковского героя, вызывая ощущение страха, но затем начинает смягчаться далекими аккордами сладостной музыки, звуки которой доносятся до него со всех сторон… Эта мелодия несет душе поэзию лазури, но в то же время пробуждает совесть.
Бальзак – мистик в духе Якова Бёме. Его мистическое миросозерцание лучше всего выражается в следующем тексте: «На лоне природы иногда видишь такие безыскусно пленительные и быстро сменяющиеся картины, которые вызывают у нас тот же душевный порыв, что и у апостола, сказавшего Иисусу Христу на горе: Построим кущу и пребудем здесь. В этот
«Раскаяние, – в другом месте говорит Бальзак, – неприметно погружает в ощущение благодати, заставляющей трепетать сердца человеческие от нежности и страха». Бог Своею благодатью врачует сердца, но для автора «Человеческой комедии» Он прежде всего – Творец.
И в этом отношении Бальзаку особенно близок Яков Бёме, из которого писатель, в частности, приводит следующую цитату: «Если Господь всё произвел глаголом “да будет”, то, значит, это “да будет” и есть сокровенное лоно, содержащее и объемлющее природу, образуемую Духом». А любимый герой писателя Луи Ламбер из всего Священного Писания чаще всего повторяет слова Евангелия от Иоанна: Et Verbum caro factum est, «И Слово стало плотию» (1: 14), – в которых он видит формулу воли, слова и действия.
Сам Бальзак живет именно по этой формуле, через слово воплощая в реальность то, что диктует ему его воля. При этом он утверждает, что на вопрос, что такое воля, лучше всего отвечают мученики древней Церкви. «Когда христиане героически переносили мучения во имя утверждения своей веры, разве не было явлений, доказывавших, что материальные силы никогда не устоят перед силой или волей человека?» – пишет он в «Луи Ламбере».
В написанном много позже «Сельском священнике» он выводит аббата Бонне, настоятеля «одной из самых бедных церквей во Франции», которая походила на амбар с пристроенным над дверью навесом. Это тучный, низенький и к тому же тщедушный человек, с видом «горбуна без горба, во внешности которого прежде всего поражает лицо – «вдохновенное лицо апостола». «На этом болезненно желтом, словно воск, лице сияли ярко-голубые глаза, горевшие верой и живой надеждой». Он, человек с «горящим взглядом мученика», мог, по мнению Бальзака, «быть священником первоначальной Церкви, существующей ныне лишь на картинах шестнадцатого века и на страницах мартиролога».
«Убежденность есть человеческая воля, достигшая высшего могущества», – так подытоживает Бальзак рассказ об отце Бонне. Сам писатель живет и трудится только благодаря этой воле. Строя в своих текстах реальность, он созидает огромное здание, которое должно быть построено навеки. В этом смысле из всех писателей его действительно можно сравнить только с Данте.
Еще раз о Мандельштаме
В конце 2000 года в «Русской мысли» был напечатан очерк Олега Лекманова «Студент», где речь шла о том, что Осип Мандельштам в студенческие годы в Петербургском университете изучал классическую филологию не особенно успешно. Между прочим, об этом же говорил своей жене (о чем она потом написала в мемуарах) известный поэт-переводчик и один из классиков советского кино Адриан Пиотровский. Он рассказывал, как Осип Эмильевич не мог справиться с заданным для самостоятельного чтения (кажется, профессором Малеиным) «Списком кораблей» из второй песни гомеровской «Илиады», Пиотровский ему помог, а потом прочитал в сборнике «Камень» известные теперь всем, кто читал Мандельштама, стихи «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»