С Евангелием в руках

Чистяков Георгий Петрович

Только любовь может избавить человека от Ада. Именно с этого утверждения начинается поэма Данте. Беатриче как donna di virt`u (светящаяся добродетелью дама) или, более того, святая, видя, что воспевший ее в своих канцонах поэт, блуждая по дорогам жизни, словно по пустыне, уже почти погиб, спускается с небес в преддверья Ада. Со словами amor mi mosse («меня привела любовь») она посылает к нему Вергилия, поэта, которого Данте считает своим учителем и autore (дословно: виновником своего «я»), чтобы тот провел его через Ад, пока он жив и, следовательно, может изменить себя. Беатриче больно оставаться в Раю, ибо она видит, что Данте погибает. Вергилий приходит к нему на помощь –

благодаря автору «Энеиды» Данте начинает смотреть на себя другими глазами. В лица тех, чьи портреты, рассказывая о путешествии по Аду, Данте рисует в своих стихах, он и сам всматривается как в зеркало, и нас, своих читателей, зовет последовать его примеру. Он открывает, что грех страшен не нарушением запрета, но тем, что он уродует человека и искажает его природу.

Беатриче, праведница, спустившаяся из Рая, боится только того, что наносит вред ближнему. Для нее грех – это то, что может fare altrui male, «сделать другому плохо». В дальнейшем Данте раскрывает эту формулу, подчеркивая, что из всех грехов страшнейшими являются насилие и обман – o con forza o con frode altrui contrista. Страшны они именно тем, что плохо от них бывает не самому грешнику, а кому-то другому (altrui). В сущности, здесь дается полный ответ на вопрос, что такое грех.

Данте – не единственный живой в Аду. Парадоксально, но там поэт встречает не только покойников. Спустившись в девятый круг, он обнаруживает здесь брата Альбериго, монаха из Фаэнцы, заколовшего во время пира своего ничего не подозревавшего родственника, а также генуэзца по имени Бранка д’Орья, который так же предательски убил своего тестя; оба они еще живы, в чем Данте абсолютно уверен. «Он ест, и пьет, и спит, и носит платья», – восклицает поэт, тем самым утверждая, что не может поверить в то, что перед ним душа Бранко д’Орья. Тем не менее, это именно так. Оказывается, душа человеческая может попасть «в место сие мучения» не только после смерти, но и пока человек жив.

Читателю в этот момент становится ясно, что тот ужас, который человек испытывает перед Адом, не есть сублимированная форма биологического страха перед смертью. Тот metus mortis, от которого пытался избавить человечество Эпикур, страх, заживо пожиравший людей во времена Горация, о чем, в сущности, рассказывается в каждой его оде, и ужас, бывший, по мнению Августина, одной из основных составляющих в культуре поздней античности, скорее всего действительно обладают чисто биологической природой. Человек боится, что из мира исчезнет его «я», которое «ест, и пьет, и спит, и носит платья». От страха перед биологической смертью можно спрятаться, либо следуя тем советам, которые дает своим читателям Гораций, либо какими-то иными путями, но страх перед Адом настигнет нас всё равно.

Ад – не наказание, ибо «Бог милости, и щедрот, и человеколюбия» [63] никого не наказывает; но он и не просто место, где пребывают тени умерших, как это было у Гомера или Вергилия: у Данте здесь находятся и живые. Ад – это состояние, в которое проваливается человек, когда его «я» оказывается во власти греха. Можно не бояться смерти, можно не верить в посмертные муки, как не верили многие и во времена Данте, но всё равно Ад засосет тебя в свое жерло.

Ужас адских мук заключается прежде всего в том, что здесь царит ненависть. Тени ненавидят друг друга, но от этой ненависти они не горят, что соответствовало бы традиционному образу Ада, а замерзают. Несчастный граф Уголино – жертва. Его вместе с детьми заживо замуровал епископ Руджиери. Безумно жалко его детей. Чудовищна рассказанная им история. Здесь, в Аду, он оказался только по одной причине – из-за своей дикой, звериной ненависти к Руджиери, в череп которого он вгрызается теперь зубами, словно голодный в краюху хлеба, и уже не может остановиться. Палач и его жертва обречены мучить друг друга вечно, пока Уголино не излечится от своей ненависти.

63

Молитва

св. Иоанна Дамаскина из Последования ко Св. Причащению.

Ненависть и злоба как ничто другое быстро и навсегда загоняют человека в тупик. Это действительно «мука вечная», то есть полная, – мука, от которой не спасешься ни при каких обстоятельствах.

В отличие от средневекового Ада, в котором грешники горят и страдают от неугасимого пламени, здесь идет дождь и царит страшный холод. Дождь, под который поэт попадает в Аду, кажется ему «вечным, проклятым, холодным и тяжелым». Находящихся здесь бьет град и засыпает снег, все они пребывают в грязной и холодной жиже. Повсюду вода, черные волны и, наконец, мрачные и зловонные болота, где «под волнами есть также люди; вздохи их, взлетев, пузырят воду», они задыхаются от влаги, горло их сдавливает тина, а тела засасывает смрадная топь.

Читая эти строки, невозможно не вспомнить 68-й псалом: «Спаси меня, Боже; ибо воды дошли до души моей. Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня. Я изнемог от вопля, засохла гортань моя, истомились глаза мои от ожидания Бога моего… Извлеки меня из тины, чтобы не погрязнуть мне; да избавлюсь от ненавидящих меня и от глубоких вод; да не увлечет меня стремление вод, да не поглотит меня пучина, да не затворит надо мною пропасть зева своего» (ст. 1–4, 15–16). Не только этот псалом, но и другие места Ветхого Завета сравнивают грешника с утопающим и говорят о том, что, умирая, человек как бы засасывается в воды тинистого болота.

Данте синтезирует два представления о смерти – античное и библейское. Образ Ахеронта, Коцита и Флегетона, взятый у Вергилия, Горация и других римских поэтов, он интерпретирует, опираясь на тексты Ветхого Завета. Так рождается та картина Ада, которая со времени появления в свет «Божественной комедии» кажется всем классической и чуть ли не единственно возможной.

Ниже, в последних кругах Ада, вода замерзает: тут царит мертвящий холод и всё превращается в лед, даже слезы грешников, плачущих от отчаяния, мгновенно застывают прямо в глазах. Воздух в Аду мрачен, темен, густ как дым и плотен как туман, непроницаем и даже grasso – жирен, то есть осязаем. Он не пропускает сквозь себя свет, хотя какие-то признаки света здесь всё же есть, ибо Данте в Аду всегда знает, который сейчас час. Солнце здесь хотя и каким-то образом видно, но оно молчит. Именно так дважды говорится в «Божественной комедии». Молчит здесь и свет, который в Аду стал немым.

Понять, что именно хочет сказать здесь Данте, можно, наверное, если вспомнить, что в одном латинском гимне, предназначенном Бревиарием для пения в дни Святой Пасхи, говорится о солнце, которое своим сиянием шлет нам весть (nuntiat) о пасхальной радости, а солнце, луна и звёзды, как восклицает псалмопевец в 148-м псалме, воспевают хвалу Богу. В «Божественной комедии» говорится о том, что эта хвала до Ада не доходит, хотя физический свет, распространяющийся от небесных светил, здесь всё-таки ощущается.

Тот Ад, через который проводит Данте Вергилий, по сути своей мало чем отличается от той холодной и сумрачной пустыни, где скитался поэт до того, как Беатриче послала к нему Вергилия.

Кроме рассказа о путешествии по Аду, в поэме Данте есть еще множество кратких зарисовок, на которые не всегда обращает внимание читатель. Крылья уносят от холода скворцов «густым и длинным строем»; клином на юг улетают журавли, а голуби, раскинув крылья, мчатся на сладкий зов гнезда; селезень ныряет в воду, чтобы спрятаться от сокола; грачи на заре отогревают замерзшие крылья; «расположась вдоль края, торчат лягушки рыльцем из воды, брюшко и лапки ниже укрывая»; змейки убегают от охотящейся за ними лягушки, а она сама «выставить ловчится, чтобы поквакать, рыльце из пруда».