С Евангелием в руках
Шрифт:
В годы Первой мировой войны он оказался в Москве и жил в Чудовом монастыре у епископа Серпуховского Арсения (Жадановского), многократно виделся с великой княгиней Елизаветой Феодоровной, участвовал в избрании святителя Тихона Патриархом. В 1920-е годы жил в Польше, затем – в Праге, а с 1925 года – в Ницце, в должности старшего викария и в качестве ближайшего сотрудника митрополита Евлогия. В 1945 году тяжело заболевший митрополит Евлогий вызвал его в Париж.
В августе 1946 года, после кончины митрополита в возрасте семидесяти трех лет, владыка, которого сам Евлогий наметил себе в преемники, вступает в новый период своего служения. «Этот не от мира сего инок, живший не в плане земном, мудро объединял и берег стадо Христово», – писал П. В. Спасский, бывший тогда регентом митрополичьего хора. Свое бремя в качестве правящего архиерея «он нес тихо и бережно, во всем опираясь на молитву», – говорил отец Василий Зеньковский.
Именно в этот период перед архиепископом Владимиром со всей остротой встал вопрос о взаимоотношениях с Московской Патриархией. Смиренный инок должен был принять чрезвычайно тяжелое для него решение. Тем более тяжелое, что его старший брат Вениамин, живший в СССР и, разумеется, прошедший в 1930-е годы через тюрьмы и ссылку, становится к тому времени епископом Кировским и зовет его вернуться под омофор Московского Патриарха и в Советский Союз, куда примерно в то же время возвращается ближайший друг владыки – епископ Пражский Сергий (Королёв).
Владыка понимает, что «внешнее, административное слияние с Матерью Русской Церковью» для вверенных ему приходов невозможно, ибо с этим шагом неминуемо должна быть связана «невыполнимая для нас “лояльность” по отношению к Советской власти». 1 ноября 1946 года он говорит об этом в письме к Патриарху Алексию I. Он подчеркивает, что Константинопольский Патриарх принял митрополита Евлогия под свой омофор, в сущности, по благословению митрополита Сергия, который еще в 1926 году советовал эмигрантским приходам подчиниться кириархам автокефальных Церквей, в особенности Вселенскому. Именно в эти годы вокруг владыки Евлогия «вдали от всяких обязательных политических давлений, без всякого союза с каким-либо государством и с какой-либо политикой… в атмосфере полной свободы совести вращались охотно и с вдохновением работали на пользу Православной Церкви и православной культуры интеллигентные силы самых разнообразных светских направлений».
Архиепископ Владимир указывает на то, что ни он сам, ни его паства «никогда не порывали в сердцах наших» с Всероссийской Церковью, но задача его как епископа заключается прежде всего в том, чтобы сохранить единство в приходах и обеспечить возможность русской эмиграции остаться независимой «от всегда грубого, замутняющего давления политики». В письме Патриарху Московскому он, имея в виду сложнейшее положение Алексия I, ни слова не говорит ни о Сталине, ни о большевизме, ни о той катастрофической ситуации, в которой находятся Церковь и общество в целом в СССР, но подчеркивает, что разрыв с родной Церковью был только формальным.
При этом он твердо настаивает на том, что преодоление этого разрыва невозможно и «останется невозможным до тех пор, пока два государственных правовых и идеологических мира, каковыми являются СССР, с одной стороны, и весь прочий мир – с другой, друг с другом не сговорятся, и не наступит свободное между ними общение». Владыка говорит и о том, что воссоединение с Москвой может стать безусловным только «после канонического отпуска со стороны Вселенской Патриархии».
Нельзя не заметить, что лейтмотивом этого письма является мысль о том, что разрыв с Москвой носит внешний, административный и формальный, но ни в коей мере не духовный характер. Смиренный инок и благоговейный молитвенник к сложнейшей церковно-политической ситуации подходит действительно «тихо и бережно». 6 марта 1947 года Вселенский Патриарх назначает владыку экзархом, а 8 июля того же года, в связи с сорокалетием епископского служения, возводит его в сан митрополита.
Грамота Вселенского Патриарха была получена в тот момент, когда митрополит служил заупокойную обедню по убиенной царской семье. В алтаре ее передал ему архимандрит Кассиан (Безобразов), в будущем – епископ Катанский. «Замечательно, – сказал владыка, – что известие это получено сегодня, когда я молился за Государя. Сорок лет тому назад, по его высочайшему указу, я был удостоен архиерейского сана». Так начался последний, двенадцатилетний период в жизни и служении митрополита.
Летом того же года он побывал у игумена Иова, служившего в скиту при русском военном кладбище близ Реймса и занимавшегося пчеловодством. «Воздух здесь дивный, тишина полная, сосенка, елочка, можжевельник, боярышник и т. д., – писал он оттуда друзьям, – белочки прыгают, вкушают орешки на деревьях… зайчиков видел, кролика, даже лисичка близко подходила к дому, но увидала брата-трудолюбца и убежала».
Так он писал, как всегда – инок скромный… тишайший молитвенник… хрупкий, светящийся, прозрачный.
Памяти А. Д. Сахарова [61]
«В этой церкви не только Пушкин венчался с Натальей Николаевной. Там венчались и мои папа и мама. А маленьким мальчиком меня водили сюда причащаться», – эти слова произнес Андрей Дмитриевич Сахаров в разговоре со своим старым приятелем и однокурсником по университету М. Л. Левиным, показав ему из окна машины на храм Большого Вознесения у Никитских ворот в Москве.
61
Статья написана к 10-летию со дня кончины А. Д. Сахарова (1921–1989).
Это было за несколько дней до его смерти – 8 декабря 1989 года, в день похорон С. В. Каллистратовой, «адвоката, много лет защищавшего всех несправедливо преследуемых». Удивительно, но меньше чем за неделю до смерти, «на пороге как бы иного бытия» [62] Сахаров, уже совсем прозрачный и словно заживо теряющий свою плоть, вспомнил о том, как в детстве он ходил в церковь и причащался. Причем было это во время беседы не, к примеру, с отцом Сергием Желудковым (с которым он был знаком) – по принципу cum nauta de ventis, то есть «с моряком о ветрах», как говорили римляне, а с ироничнейшим агностиком Михаилом Львовичем. Вот почему это замечание кажется особенно серьезным.
62
Искаженные строки первой строфы стихотворения Ф. И. Тютчева «О вещая душа моя!..» (1855):
О вещая душа моя,О сердце, полное тревоги, —О, как ты бьёшься на порогеКак бы двойного бытия!..Софью Васильевну отпевали в церкви Ильи Обыденного на Остоженке. На отпевании, во время которого поминался и Анатолий Марченко, умерший ровно за три года до того дня – 8 декабря 1986-го, был и Сахаров. «Как хорошо, – сказал он Левину, – это поминальное объединение Софьи Васильевны и Толи!.. Оба они… “за други своя”». Андрей Дмитриевич процитировал Евангелие от Иоанна (15: 13): «Болши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя». Ровно через неделю, когда Сахарова заочно отпевали в Елоховском соборе (это было за день до похорон, в четыре часа дня), сотни собравшихся там людей, разумеется, ничего не зная о сказанной им фразе, вспоминали именно этот евангельский стих.
Об отпевании Софьи Васильевны рассказывает и другой однокурсник Сахарова, Акива Моисеевич Яглом, который тоже был в этот день в церкви: «Андрей сказал, что в первый раз присутствует на полном церковном отпевании и этот обряд ему нравится (“и как– то это по-человечески”), затем он вспомнил похороны моего брата, где сын брата вместе со своими друзьями читал над гробом еврейские молитвы. Андрей был в этот раз даже для себя удивительно мягким и теплым». В те дни многие спорили – имея в виду, что обычно Сахаров в церковь не ходил и о своей вере никогда не говорил, – уместно ли было это очень неофициальное, но всё же отпевание в кафедральном соборе. Теперь, прочитав воспоминания Левина и Яглома, я понимаю, что оно было не только уместно, но и необходимо, ибо явилось как бы логическим завершением разговора, о котором пишет Левин в своем очерке «Прогулки с Пушкиным», и тех переживаний Андрея Дмитриевича, на которые обратил внимание Яглом. «Андрей был в этот раз даже для себя удивительно мягким и теплым».