Шрифт:
Перекати-сон
Я не убивал.
Египетская Книга мёртвых
От дней Адама
и до наших смут
с войной по странам
всё идут, идут, идут.
Мой друг Анатолий Кравченко бывал в небе,
когда его освещали отнюдь не салюты,
и выли ветры смерти, а не ветры из лютни,
тот не слышит, ктотам не был;
слова
слышу дрожь дюраля, где пропадала не наша,
и страшно, и пить охота.
Опускаемся во дворик, где две лавки и столик,
за которым играют в домино или,
сегодня или – вино и селёдка,
не пьёт тот, кому не налили.
Небо не видно зарытой в окопы пехоте,
стреляющему в утку охотнику
или из подводной лодки.
Время Бони эм на счётчике,
пьём вино со сбитым лётчиком.
Солдат и смерть
Последнему воину
В одних – томленья тяжесть, туга,
в других бессмертия печать.
Так близко видели друг друга,
что перестали – замечать.
Земляку
Он площадь через не могу
с "ура!" и "мамой" на бегу
берёт, как Курскую дугу.
В ушах минуты мерный гул.
И солнце чёрное в снегу.
И спирт из фляги:
"Всех сожгу…"
Себе, рождённому в 45-м
С войны вернулся командир,
посмертный орден у соседа.
Страна тиха, как монастырь.
Рожайте, женщины. Победа.
Я песню утра начинаю рано,
когда на юг лечу и плачу клином,
над белой хатой поднимаюсь дымом
и опускаюсь рыжим солнцем к травам.
И день хрипит уже во всю октаву,
ни журавлей, ни тающего дыма.
Душа звенит невозвращённым клином,
и пыль дороги валится на травы.
Сиянье севера, востока прана,
судьба текущих по ладоням линий
в песок сольётся дырочками синими,
живущими неверием и тайной.
И пишется тоска от Иоанна
до новых улиц Иерусалима.
Не знаю как: убьют ли под Берлином
или вернут медалью из Афгана.
Сон жизнью, жизнь была войной,
был сладок спирт перед атакой,
и мы блевали под стеной
расписанного в пыль рейхстага.
Труп Гитлера
это уже труп человека.
Наступаю на пепел.
Уже не стреляли.
Приходили в себя растения.
Оставшиеся после голода галки
возвращались в города на охоту.
Родился и я в сугробе 45-года
эпохи Вырождения.
Зеркало Гефеста
В зеркале не увидишь зеркала.
Там были сцены жизни. Виноград
хмелел от солнца, танцевали греки,
грудь Афродиты, её толстый зад
заценивал Парис, катили реки
память Стикса, ржал Троянский конь,
ржавели копья, в бога честь огонь
горел, светились будущего горизонты,
и Шлиман был ещё сперматозоидом.
Закончил щит Гефест.
Спит мирно Польша. Вечер
темнел над газовою печью,
и расползался дым окрест.
Война кончится —
патроны останутся.
ТрёхТишия
Я не приказывал убивать.
Египетская Книга мёртвых
Новый год.
Майдан.
Сопли на морозе.
О чём шумим, лихие братцы?
Бабло с баблом договорятся.
Сушите вёсла.
Не свет солнца порождает тени,
а мы,
стоящие на пути света.
Остановись, артиллерист,
вытри кровь на глазах, посмотри:
бабочка на моём окне.
Закройте глаза убитым,
в них пустое небо и наши глаза.
Не закрывайте глаза живым.
После обстрела
Утром обязательно появятся
люди на улице:
убрать убитых.
На открытой планете И.Х.Ц.И.
не стреляют.
Потому что там не умеют умирать.
В эти дни вибрирует и
вся пуповина, обрезанная
в день творения.
Делят неделимое– власть.
Потому и размазаны
дом, сознание, жизнь…
Успел выпрыгнуть из-под воя снаряда
сохранив жену и
русскую мову.
Медсестра, которая вчера мне сделала укол,
сидит на неразорвавшемся снаряде
и поёт песенку о царе Ироде.
И дома наши без кровли.
И сердца наши без радости.
И земля наша – плоть без кожи.