С ключом на шее
Шрифт:
— Было дело, — смущенно улыбнулся Филипп. Стараясь больше не смотреть на перчатки, он бочком двинулся по тропе. — Пора мне… — пробормотал он.
— Хулиганом… — протянул дядь Юра и вдруг подобрался: — Да я вас знаю! Я вас запомнил… Это вы! Вы с подружками лампочки в моем подъезде били! — выкрикнул он, брызгая слюной. — И трусливо сбежали, когда я вызвал милицию! Вы…
Он нерешительно потянул к нему руки. Он весь дрожал и трясся, глаза его метались, челюсть дергалась, как на ниточке, и Филипп впервые понял, как дядь Юре было страшно, когда он прочитал записку. Наверное, еще страшнее, чем сейчас…
— Я все вспомнил! — выкрикнул дядь Юра
Нож невиданной хищной рыбиной выплыл из внутреннего кармана и блеснул на ледяном солнце. Дядь Юра топнул ногой, делая выпад. И снова топнул, замахиваясь ножом, как клюкой.
— Да идите вы нахер, — сказал Филипп, и дядь Юра застыл на месте.
— Чтоооо?! — плаксиво протянул он.
— Идите нахер, — повторил Филипп.
— Ты как со старшими разговариваешь?! — взвизгнул дядь Юра. Филипп раздраженно отмахнулся и пошел прочь. С дядь Юрой было покончено: убежавшая девочка (спасенная им девочка, наконец он смог кого-то спасти, Янка не права, все не зря) наверняка уже в милиции. А у Филиппа были дела поважнее.
— Говнюк малолетний! — заорал дядь Юра вслед. — Ремня на тебя нет!
Шторм улетел за пролив, разбился о скалы материка, и в О. снова наступило лето. Двор пронизан детскими криками и скрипом качелей. У соседнего подъезда старшеклассник, сидя прямо на сухом асфальте, натягивает велосипедную цепь. Ворона в палисаднике разделывает мощным клювом сушеную корюшку, украденную из связки на чьем-то окне, прямо под носом у трех растянувшихся на солнце дворняг.
Они сидят на лавочке у подъезда, как низкорослые старички. Они так привыкли бегать на Коги, что теперь просто не знают, чем заняться. Филипп окидывает двор тоскливым взглядом. Завистливо смотрит на двух пацанов, играющих в ножички на вытоптанной до глины площадке у турника. На стайку у качелей, где среди светлых, русых и темных голов сверкают невыразимой буфетной желтизной крашеные перекисью патлы. Над обесцвеченными волосами больше никто не смеется. Их носят с небрежной гордостью, как знак причастности к опасности и тайне.
— Резинку бы достать, — говорит Ольга. — Попрыгали бы.
Ей никто не отвечает, но перед глазами Филиппа встает моток, который бабушка вот только позавчера доставала из своего комода, чтобы поменять расхлябанную резинку в его трусах. Целая куча белых упругих петель. Если взять немного — бабушка и не заметит.
Ольга зевает, отчаянно прискуливая, и вытягивает ноги, такие длинные, что они почти перегораживают дорожку. Компания малышни копошится в песочнице. Сейчас Филипп завидует даже им. Его с Янкой и Ольгой отдельность кажется острой, как бритвенное лезвие. Он даже не беспокоится, что сидит с девчонками у всех на виду. Они трое — отрезаны. Они могут смотреть на других только сквозь фигурную щель в листочке стали с краями такими острыми, что только сунься — разрежет пополам. Ты даже не поймешь этого сразу. Тебе даже несколько секунд будет казаться, что все обошлось, пока кусок плоти не отвалится, заливая все вокруг кровью.
— Может, в классики? — говорит Ольга, и голос у нее такой слабый и неуверенный, что Филипп покрывается мурашками: что, если Голодный Мальчик добрался и до нее? Он испытующе заглядывает ей в лицо. Ольга выпячивает нижнюю губу и шумно сдувает с глаз отросшую челку.
— Да ну, дурацкие классики, — говорит Филипп. — Не хочу.
— А чего хочешь? — сердито спрашивает Ольга.
— Ничего. Я так посижу.
— Я вот думаю, — впервые за долгое время заговаривает Янка, — мы же можем просто в лес пойти? Не на… ну, просто в другое место. Недалеко. На стланиках покачаемся.
Наверное, она сошла с ума. Или задумала что-то, о чем не хочет рассказывать. Ясно же, что стоит пересечь дорогу, — и Голодный Мальчик доберется до них. Филипп даже не уверен, что тот не может пробраться в город, а Янка предлагает залезть прямо ему в пасть.
Ольга подшмыгивает носом и просит:
— Расскажи еще раз, что ты подслушала.
— Егорова увезли в дурдом, — покорно повторяет Янка. — Потому что он перестал разговаривать и теперь только слюни пускает. А перед этим в дурдом отвезли его друга. Знакомая его мамы дружит с теть Светой, это она звонила. Врачи не знают, что случилось, но скорее всего, они чем-то отравились, — она слегка запинается, будто хочет сказать что-то еще, но передумывает. «Про экспедицию Янкиной мамы тоже говорили, что они отравились», — приходит вдруг в голову Филиппу, и догадка, ясная, как осколок кварца, пронзает мозг. В ажиотаже он подается вперед, уже открывая рот, но в последний момент затыкается в приступе странной, мучительной застенчивости. Откидывается на спинку лавочки, делая вид, что ничего не случилось.
— А теть Света говорит, что они клея в подвале нанюхались. «Момента», — все с тем же равнодушием договаривает Янка, ничего не заметив.
— Может, правда нанюхались, — неуверенно говорит Ольга, и Филиппа охватывает злость. Зачем ты притворяешься? — хочет спросить он. Ты же знаешь… Он захлебывается словами, не способными показать, что именно они знают. От усилий он шевелит пальцами, и отросшие ногти с каемкой глины и грязи мерзко шуршат по штанам. Филипп закрывает глаза и мотает головой, пытаясь отыскать путь в лабиринте слов, и не чувствует, как на него падает тень. Он приходит в себя, только почувствовав плавное, стремительное движение справа. Открыв глаза, он видит Ольгу — оскаленную, сжавшую кулаки Ольгу, готовую защищаться и нападать.
Только потом он замечает Грушу.
Без Егорова Груша кажется усохшим, как сломанная ветка, и таким же неважным. Он нависает над Ольгой, чуть покачиваясь. Длинные руки с большими красными ладонями торчат из рукавов футболки навырост, как макаронины. Над локтем багровеет широкая полоса синяка. Янка тоже замечает синяк; она потирает руку, и ее брови поднимаются сочувственным домиком.
— Слышьте, поговорить надо, — говорит Груша, и Ольга вскидывает подбородок:
— Не будем мы с тобой разговаривать. Вали отсюда!
— А ты здесь не командуй! Раскомандовалась! — заводится Груша и тут же сбавляет тон: — Серьезно, поговорить надо. Слыхали, что с Егоровым?
— Ну, — настороженно кивает Ольга.
— На меня вчера родаки насели — а ну быра сказал, что нюхали, или, может, пили чего. Я им говорю — не знаю, а они мне не верят. А я правда не знаю! Они, может, и нюхали, а меня не позвали. — От обиды у Груши трясется нижняя губа. Филиппа разбирает истерический смех, и он прихлопывает рот ладонью. — Батя за ремень схватился… в общем, влетело мне по первое — а за что? Я тут вообще непричем!