С людьми древлего благочестия

Много лет кряду все русские писатели, занимавшиеся историею раскола и сочинениями по части его обличения, были согласны между собою в том, что раскол есть религиозное заблуждение, и ничего более. Только очень немногие из них видели в расколе, кроме оппозиции никоновским церковным нововведениям, оппозицию и административным реформам, начавшимся в России со времени первого императора. Писателей, рассматривавших раскол таким образом, нельзя упрекнуть в особенной снисходительности к заблуждениям, которые они обличали. Все они относились к расколу более или менее сурово и поддерживали довольно всеобщее у нас убеждение о необходимости искоренения раскола, как в интересах господствующей церкви, так даже и в интересах государства. Но последнее положение в печати обыкновенно доказывалось гораздо небрежнее и слабее, чем первое. Зато оно прилежно доказывалось и подкреплялось разными доводами у авторов, сочинения которых по этой части мирно покоятся в рукописях на полках многочисленных русских архивов. Это и совершенно понятно, если припомним себе, кто были авторы тех и других сочинений и какие интересы они преследовали, преследуя «двухвековое озлобление части народа против духовенства и административных реформ». У каждого

С относительным облегчением условий русской прессы, в русской литературе стали проводиться совершенно иные воззрения на причины появления раскола и на его современное значение. Эта перемена в воззрениях происходила одновременно с неудержимым величанием русской народности, сохраненной только в среде сельского населения, не зараженного тлетворным дыханием западной цивилизации. В это же время некоторые писатели, не подчиненные внутренним цензурным условиям, старались возвести раскол на степень политической партии, готовой поставить твердую оппозицию самодержавному правительству в России. Старые авторы сочинений, напечатанных о расколе до этого поворота, приумолкли и или вовсе не печатали сочинений в прежнем духе, или только изредка откликались мелкими заметками в том или другом духовном периодическом издании. Труды авторов, сочинения которых до сих пор не выходят никуда за двери архивов во все продолжение этого времени, нам очень мало известны; но в тех из них, о которых мы что-нибудь знаем, стал тоже замечаться некоторый поворот к «современному штылю», как выражается один ученый член российской ученой академии. Новые же писатели, мнения которых были доступны всем потребителям русской периодической прессы, стали толковать раскол по-иному. Они не только смеялись над узостью горизонта людей, изъяснявших раскол одним религиозным упрямством, но выясняли в расколе весьма сильные политические тенденции и, насколько им позволяли обстоятельства, убеждали общество искать у раскола доверия и дорожить им, как бесценным оружием, выкованным с такою крепостью, что ему ничто противустоять не может. Из старых писателей о расколе последнему мнению стал противоречить П. И. Мельников в своих «Письмах о расколе». Мнения г. Мельникова некоторыми органами русской журналистики были названы отсталыми, пристрастными и даже еще хуже. Доказывалось, что г. Мельников вовсе не знаток раскола, что все его знание держится на какой-нибудь «Пращице» и чиновничьих наблюдениях. Обруганным мнениям г. Мельникова противупоставлялись мнения г. Щапова, видевшего в расколе совсем не то, что видел г. Мельников. Полемика, возникшая по этому поводу, выдвинула на позорище несколько странных и не совсем понятных намеков, которые были направлены более против личности автора «Писем о расколе», чем против достоверности его выводов. Между тем как русские сатирики и публицисты трудились над этим делом, в решение спора о политическом значении раскола вмешалась Литва и Польша. В ряду многих вопросов, вовсе невзначай решенных польским вопросом, вопрос о политическом характере раскола решен едва ли не самым положительным и безапелляционным образом.

Во всем, что я буду писать далее, нет никакого основания видеть во мне исключительного сторонника того или другого из двух последних воззрений на раскол, решенных для нас польским восстанием. Такое положение совершенно противно моей натуре, не отвечает современным обстоятельствам и вовсе неудобно для моей цели.

Я полагаю, я даже уверен, что придет, и скоро придет время, когда можно будет доказать и г. Мельникову, и г. Щапову, что каждый из них частию прав, но что ни тот, ни другой из них не сказал абсолютной истины, и что между двумя их крайними мнениями есть еще одно среднее, может быть, самое близкое к этой истине. Теперь же пока еще это время не настало, а предупреждать времена иногда значит подставлять им ногу.

Не менее всего в настоящем случае меня освобождает от всяких полемических поползновений самая программа, придерживаясь которой я намерен писать обещанные вам письма о моем житье с людьми древнего благочестия. Вследствие особенно выгодных условий, в которых я прожил минувшее лето в самой лучшей и самой благоустроенной раскольничьей общине, в Остзейском крае, я имел возможность близко познакомиться с домашнею жизнью раскольников, их общинным управлением, общественным хозяйством и церковным, монастырским уставом. Я буду говорить обо всем этом нимало не стесняясь, насколько виденное и слышанное мною подходит к соображениям г. Мельникова и его литературных друзей, поддерживавших его в шаловливо-ветреной «Северной пчеле», или к выводам г. Щапова и его литературных друзей, поддерживавших его выводы в серьезно-либеральной газете «Современное слово». Я даже имею в виду совсем не тех читателей, у которых доставало терпения следить за ходом литературного турнира слишком нерешительных мельницистов с слишком решительными щапистами. Очень может статься, что мои читатели будут исключительно из разряда читателей самых нетерпеливых, разряда, приводившего некогда в ярость и отчаяние московский «орган женского ума» своею неисправимою страстью «ко всему такому легонькому». Но я этим нимало не намерен оскорбляться и вперед утешаю их, что они не услышат от меня никаких темных намеков, мало доступных людям, не посвященным в так называемые направления наших литературных кружков. Я полагаю, что мне только придется, может быть, перемолвиться несколькими словами с автором «Истории Преображенского кладбища» по поводу его взгляда на раскольничью педагогию да с г. Аристовым насчет некоторых его выводов по предмету устройства раскольничьих общин, о котором он писал в вашем же журнале. И то я вовсе не вижу необходимости спорить ни с тем, ни с другим из этих авторов, а только возьму некоторые из их показаний и, сопоставив их с ныне существующею действительностью, постараюсь показать, что не всегда удобно судить о том, что ныне есть, по тому, чем оно было двести лет назад. Это я считаю себя обязанным сделать не в видах опровержения сказанного автором «Истории Преображенского кладбища» и г. Аристовым, ибо я не сомневаюсь, что они вполне добросовестно обращались с бывшими в их руках материалами и пришли к своим заключениям путем совершенно логическим, а только для того, чтобы с своей стороны как можно добросовестнее поступить с материалами, находящимися теперь в моих руках. Материалы эти дают мне средства показать публике, что как ни драгоценны выводы писателей, трудившихся над исследованием духа и направления раскола по документам, лежавшим до недавнего времени под густыми слоями архивной пыли, выводов этих часто невозможно прилагать к определению современной жизни раскольничьих общин. Автор «Истории Преображенского кладбища» и г. Аристов, может быть, нимало не погрешают, воскрешая по старым документам жизнь общин, существующих по имени и до днешнего дня; но кто захочет судить по этим описаниям о нынешней жизни раскольничьих общин, тот не может не впасть в великую погрешность. Сведений о жизни раскола, особенно о его современной жизни, у нас так мало, что в этих погрешениях нимало не будут виноваты названные мною авторы, может быть, весьма верно воспроизведшие эпоху, пережитую расколом, но тем не менее, познакомясь с современной жизнью и распорядками единственной раскольничьей общины, поистине чудесным образом сохранившей в известной степени старинную форму общинного устройства, я считаю себя обязанным рассказать об этих распорядках, нарочно останавливаясь на том, что в них противоречит выводам г. Аристова и автора «Истории Преображенского кладбища». Люди, знакомые с предметом, может быть, найдут в моих письмах сведения, хотя мало-мальски способные указать изменения, происшедшие в нравах и обычаях раскольничьих общин даже там, где общинность не совсем утратила свое значение, а только изменила характер. Для людей, интересующихся этим вопросом, мои сведения могут быть тем интереснее, что они собраны в общине самой самостоятельной в целой империи и притом в общине, о которой, если не ошибаюсь, до сих пор никто не писал и в которой, по показанию стариков, никогда никто из пишущей братии не был. Увлекаться же какими бы то ни было пристрастиями, по предубеждению или личным симпатиям, я вообще мало способен и к тому же, хотя в этой общине действительно не бывал ни один из людей, подвизающихся в нашей литературе, но все-таки у меня есть контролер такой ядовитый, такой шафранно-желчный, что если бы я был пристрастнее самого пристрастного из сотрудников русских сатирических изданий, то и тогда не решился бы покривить моею душою и пером.

Это я говорю, думая в настоящее время о людях, следящих за накоплением материалов о расколе; для прочих же читателей я буду просто вести рассказ о том, как живут люди древнего благочестия.

Имея в виду читателей этого сорта, я прошу у них терпения только на пять минут, нужных для того, чтобы пробежать полсотни строк, которые, по моим соображениям, совершенно необходимо написать прежде начала описания моего сожительства с людьми древнего благочестия.

Понятия публики о расколе гораздо темнее заповедного мачтового леса Пензенской губернии, из которого мой дядя некогда покупал дрова по одному рублю серебром за кубическую сажень. Во время прежнего единомыслия о значении и характере раскола просвещенная русская публика считала раскол невежественным заблуждением упрямых фанатиков и ничем более.

В дни споров, происходивших в русской литературе о том, кто вернее понимает раскол: г. Мельников с товарищами или г. Щапов с своими товарищами, часть публики, наиболее скептическая, недоумевала, что бы это за притчи такие ей стали рассказывать, а другая часть, более легковерная и желавшая видеть в раскольничьем фанатизме только ширмы, за которыми сидит скованная могучая идея, ожидающая случая разорвать свои двухвековые цепи, — эта часть публики стала считать раскол силой. После же того, как белокриницкий раскольничий митрополит Кирилл, а вслед за ним польские косьонеры помогли русским литераторам разрешить долго путавший их вопрос о том, что такое раскол и что сделают в данном положении государства раскольники? — скептики сказали: «Ну вот! все это был вздор, так и должно было ожидать», а легковерные ничего не сказали. Сила оказалась на стороне силы.

Таково преимущественно мнение публики о значении раскола и его характере. О подразделениях же того, что называется общим именем раскола, несмотря на все до сих пор написанное о расколе, публика, за весьма редким исключением, ничего не знает и долго еще знать не будет, потому что ей заниматься такими вещами скучно, потому что она публика милая, веселая и образованная и хочет читать только известные хорошие книжки или еще охотнее хочет ничего не читать. Некогда ей, занята она по горло словоизвержением и ничегонеделанием.

Если бы в некотором кружке не разнесся неблагоприятный слух, что Д. Е. Кожанчиков, после издания истории греческого восстания, написанной с неотразимой прелестью московским ученым Феоктистовым, не дал торжественного заклятия не издавать более без разбора исторических сочинений наших историков, то я бы непременно дерзнул написать историю раскола. Но как слух, разнесшийся насчет резкой перемены в нраве г. Кожанчикова после издания вышеупомянутой исторической монографии, убивает во мне всякую предприимчивость, то я отлагаю мое намерение до тех пор, пока г. Феоктистов нападет на другого издателя, столь же неразборчивого, как г. Кожанчиков, и таким образом покажет новое место, через которое можно валить всякий сор в русскую публику. До этого же блаженного, но весьма сомнительного времени мне предстоит подвиг особенно трудный. Я должен рассказать главнейшие подразделения раскола тем из моих читателей, которые этого не знают, в столь сжатой форме, чтобы не измучить этим читателей, у которых есть готовые понятия при одном слове: поморство, федосеевщина, филипповщина, дьяконовщина, странники, духовные христиане, Аристово согласие, иконоборцы и т. п.

При совершенном непонимании нашим обществом сущности русского религиозного разномыслия, у нас существуют два главные представления о расколе. Для одних все, что при русском происхождении не признает авторитета господствующей церкви, есть раскол, и раскол совершенно однокачественный. Другие же уверены, что видов русского раскола неисчислимое множество, и самые умеренные из людей, держащихся этого мнения, полагают, что раскол имеет по крайней мере до ста одиннадцати сект.

Ближайшее изучение раскола показывает, что оба эти мнения совершенно неосновательны. Кроме того, изучение характера русского религиозного разномыслия показывает также, что люди, держащиеся в отношении раскола двух вышеприведенных мнений, считают в числе раскольников, впавших в разномыслие с господствующей церковью, сектаторов, вовсе не принимающих Никейского символа веры и потому самою церковью называемых не раскольниками, а еретиками.

Раскол велик, и подразделений его действительно не мало. Начало религиозного разномыслия в России восходит до времен великого князя Владимира. Лет через шестнадцать после крещения Руси в Киеве уже была известна секта христовщины (нынче хлысты). В Густынской летописи есть свидетельство, что в 1507 году секта эта распространялась уже по Польше и Силезии. При Иване Васильевиче III, Дмитрии Донском и царе Алексее Михайловиче уже было известно несколько сект. Церковные реформы Никона и правительственные реформы Петра дали новую пищу религиозным и политическим разномыслиям русского народа, вызвали раскол к твердой оппозиции нововведениям и дали ему средства быстро распространяться, опираясь на консервативные стремления народа. С этих пор начинается борьба правительства и церкви с расколом, и с этих же пор начинается изучение раскола, до такой степени неудачное, что до сих пор мы не имеем верной, полной, но не сочиненной классификации раскола.