С отцами вместе
Шрифт:
Костя видел, как дежурный по станции Никифор Андреевич Хохряков подошел к колоколу. Дважды прощально пропела медь. Крик, шум и плач усилились. Красногвардейцы стояли у раскрытых дверей теплушек. Иван Лежанкин поднялся в вагон, повернулся к провожающим и громко, красиво запел:
Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут…В вагоне и возле него могуче и дружно подхватили:
В бой роковой мы вступили с врагами, НасПесня всплеснулась и в других теплушках, высокой волной покатилась над вокзалом. Пели все, кто стоял на перроне.
Трижды прозвучал колокол. Эшелон тронулся. У Шурки перехватило горло. Двигаясь вдоль набирающего ход поезда, он сначала ускорил шаг, потом побежал, боясь потерять из виду брата. Эх, если бы ему побольше лет, если бы в руки ему карабин…
Костя махал отцовской фуражкой. Мимо проплывали вагоны, мелькали возбужденные лица красногвардейцев. Костя жадно вглядывался в них, хотелось всех запомнить. А песня гремела, волнуя его необычными и, как ему казалось, грозными словами.
В битве великой не сгинут бесследно Павшие с честью во имя идей…Быстрее, быстрее, быстрее катились теплушки. Но перестук колес не в силах был заглушить песню.
На баррикады, буржуям нет пощады!Эшелон громыхал уже за семафором, а провожающие все еще махали руками, платками, фуражками. Ленька зачарованно смотрел на последний убегающий вагон и представлял: вот на эшелон напали белые, паровоз пыхтит и едва тянет вагоны на большом подъеме. Ваня Лежанкин уже расстрелял все обоймы, нечем стрелять и другим красногвардейцам. А тут из леса вдруг выскочил на лошади офицер, в руках у него граната, он летит прямо к теплушке. Ваня вспомнил о Ленькином подарке, загнал его в карабин и выстрелил. Офицер летит с лошади. Эшелон прорвался… Костя дернул Леньку за рубашку.
— Гляди-ка!
У станционного колокола в группе военных стоял Сергей Лазо. «Почему же он не отступил?» — подумал Костя, но тут же увидел на втором пути бронепоезд. Костя с восторгом разглядывал стройную фигуру Лазо, полевую сумку, что висела у него через плечо, наган, прицепленный к военному ремню…
Домой, в поселок Заречье, ребята шли вместе со взрослыми. Когда миновали мост, Шурка Лежанкин построил мальчишек по двое. Костя потянул Веру за руку в строй.
— Команда, шагом марш! Ать, два! Ать, два! — скомандовал Шурка и затянул:
Вихри враждебные веют на нами!Клонился к вечеру этот незабываемый августовский день 1918 года. На горизонте полыхал багровый закат, его огненные блики играли на куполах кладбищенской церкви, падали на реку, окрашивали окна домов.
Машинист Храпчук шел с непокрытой головой. Ветерок шевелил его поседевшие, взлохмаченные волосы. В руках он нес свою замасленную фуражку. На мосту старик остановился, показал фуражкой на объятый пожаром горизонт и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Будет буря! Большая буря!..
А ночью Косте Кравченко снилось: он стоит на крыльце макаровской лавочки. На голове его фуражка с красным околышем. Мимо по настоящим рельсам проходит настоящий красногвардейский
Костя в ужасе проснулся. Было темно-темно. А непонятный стук продолжался. Раздавалась надоедливая частая дробь, с ней сливались шум трепетавшей за окном листвы и завывание ветра. Кто-то торопливо чиркал спичкой. Вспыхнул маленький огонек… Костя облегченно вздохнул, он понял, что приехал отец и стучится в окно, а мать зажигает лампу. Стекло с легким хрустом наделось на горелку, от большого язычка пламени сразу же рванулась копоть, но фитиль увернули, и ровный свет расплылся по комнате. Мать унесла на кухню лампу, открыла отцу и загремела ухватом, доставая из печки чугун. Отец, умываясь, громко фыркал и шумно плескался. Потом хлебал щи, что-то рассказывал матери. Костя приподнялся, прислушался… Вот оно что! Отец сопровождал последний эшелон Красной гвардии. Уйдет со станции этот эшелон, уйдет и бронепоезд. «Революция временно отступает!» — вспомнились слова Лазо.
Костя опустился на подушку. Какой-то странный гул доносился со станции. Как будто оттуда двигалась большая масса людей, все разом кричали, угрожая кому-то… Почему отступает революция? Почему? Костя ведь хорошо помнит, как она пришла…
Тогда сияло снегами солнечное воскресенье. Мать была в церкви. Отец перевернул на бок табурет, бросил на него старый полушубок и сел починять Костины валенки. А он, Костя, подогнув босые ноги, сидел на кровати, читал сочинение капитана Мариэтта про индейцев. Вдруг в избу с шумом ввалилась растрепанная соседка — бабка Аничиха.
— Ой, слыхали? — завопила она с порога, хватаясь за голову. — Царя-батюшку сбросили!
Отец вскочил с табурета.
— Давно пора! — закричал он весело.
Размахивая руками, на одну из которых был надет дырявый валенок, а в другой зажато шило и длинная, черная от вара дратва с иголкой, отец неожиданно густым голосом запел:
Отречемся от старого мира, Отряхнем его прах с наших ног, Нам не надо златого кумира, Ненавистен нам царский чертог!Он пел, притопывая ногами. Глаза его задорно, по-мальчишески блестели. Косте казалось, что отец начнет сейчас прыгать по комнате.
Аничиха снова схватилась за голову.
— Да ну тебя, Тимофей… Ведь он же царь всея Руси! — испуганно шептала она. — Как же это его, батюшку, сбросили?
— А вот так! — отец опустился на табурет, оторвал от валенка кусок истрепанной подошвы и бросил в таз, в котором размачивал кожу. — Вот так! — повторил он гневно. — Взяли и сбросили! Стало быть, народ сильнее царя!
Аничиха всплеснула руками, всхлипнула:
— Кто же Россией-то будет править, Тимофей? Кто?
— Сами будем! — строго сказал отец. — Сами! Трудовой народ!
— Да ты что! Рехнулся?! — изумленно пробормотала Аничиха. — Мы же не умеем.
— Научимся! — властно отрезал отец и вонзил в валенок сверкнувшее шило.
— Ой, господи! — застонала Аничиха, крестя свой беззубый рот.
Она заправила под платок выбившиеся на лоб и виски редкие седые волосы и, не прощаясь, открыла дверь худеньким плечом.