С тобой навсегда
Шрифт:
В институт я, естественно, не ходила. Я об учебе и думать не могла. Я умерла для института в той же мере, в какой Сережа умер для меня. Показаться такой, убитой горем, в аудиториях, в коих совсем еще недавно я была так счастлива, было выше моих сил. Родители хотели увезти меня в Бийск, но я отказалась. Дядя Лео, кажется, лучше других понимал меня; он уговорил папу с мамой уехать, сказал, что мне нужно побыть одной; дядя обещал им похлопотать насчет академического отпуска, и тогда они, несколько успокоенные, уехали. А я, может быть, только через месяц стала едва-едва приходить в себя. Но все, на что я в то время
Трудно, ох, трудно восставала я из пепла!..
Я оставила институт. Не бросила, а именно оставила его. Жизнь моя как бы закончилась, и потому я не видела необходимости в медицинском или каком-либо другом образовании. Все, что меня до этих пор окружало, что было привычно мне и дорого, стало ассоциироваться в моем представлении с клеткой — тесной клеткой, из которой мне очень скоро захотелось вырваться. И в тот момент, когда этого захотелось, я поняла, что потихоньку начинаю оживать.
Была уже зима.
Декан факультета смотрел на меня недоуменно:
— Игумнова-Штерн, вы подумали, что делаете? Я понимаю, случилась трагедия. Но это не только ваша трагедия. Это трагедия на весь факультет, на весь институт. Зачем же сразу документы забирать?
Я не могла ему сказать, что задыхаюсь в клетке. Он бы не понял меня; он бы, наверное, определил меня в психдиспансер. Декан был для меня в тот момент дверцей клетки, которую я хотела открыть. Я молчала, а он нажимал на клавиши, какие привык нажимать как коммунист, как парторг:
— Вы должны бороться, Игумнова-Штерн. Нельзя ломаться под ударами судьбы. Всем нам бывает тяжело в жизни. Но кто не борется, не преодолевает трудностей любого рода, не достигает ничего. Вы понимаете, что, оставляя институт, ломаете собственно судьбу?
— И все-таки, — настаивала я, — документы мне хотелось бы забрать.
Декан бросил последний козырь:
— А вы знаете, что не имеете права так поступать? Вы — без пяти минут доктор.
— Без двух лет.
— Не важно! Сколько бы ни было! Государство вложило в вас деньги, наша республика. Вы знаете, что такое республика? В переводе с латыни — общее дело. Вы наше общее дело предаете... вы четыре года занимали чье-то место. Вы должны государству, республике, голубушка. И вообще — вы же толковая студентка, отличница!
«Как будто бы только бестолковые оставляют институт! Как будто бы у отличницы не может сложиться отчаянная жизненная ситуация!»
Видимо, решимость была крупным почерком написана у меня на лице. Щурясь подслеповато, декан наконец разглядел ее и прекратил уговоры.
Тяжело вздохнул:
— Хорошо, доктор Игумнова-Штерн, я вижу, вас не переубедить! Жизнь убедит вас. Возьмите ваши документы и помните, что двери нашего института всегда открыты для вас.
В тот же день я была в аэропорту. Оттуда я позвонила дяде Лео на работу и сказала, что улетаю.
— Куда? Домой? — спросил дядя.
— Нет...
Я сама еще не знала, куда мне лететь. У меня не было ни билетов, ни определенных целей. Я владела только решительностью вырваться из клетки, из тесного душного для меня угла.
— Так куда же? — настаивал дядя Лео. — Я не понимаю.
— Сейчас самолет... объявили регистрацию... — зачем-то обманывала я.
— Люба, девочка! Объясни мне, что происходит, — дядя Лео был ужасно взволнован. — И меня пожалей. Подумай, что я скажу твоим родителям. Они решат, что у нас с тобой с рассудком не все в порядке.
— У вас все в порядке, дядя Лео.
— Подожди, не садись в самолет. Я сейчас приеду.
В трубке раздались короткие гудки.
Я взглянула на табло. Была объявлена регистрация на рейс до Иркутска — через Челябинск и Новосибирск. Но в ту сторону мне не нужно. Под Новосибирском Алтайский край, родной Бийск. Я не хочу возвращаться в Бийск с подрезанными крылышками, с черной траурной ленточкой на лапке.
У меня было время изучить расписание полетов. Ближайший после иркутского рейс был на Санкт-Петербург (тогда еще многие говорили по привычке — Ленинград). Мало надеясь на удачу, я спросила у стойки, нет ли билетов на этот рейс. Симпатичная женщина в голубой аэрофлотской пилотке взглянула на меня, потом раскрыла какой-то гроссбух и сказала, что, да, действительно есть:
— Вам повезло, девушка! Сданы два билета. Вам один?
— Да, пожалуйста.
Она что-то выписывала, отмечала в гроссбухе, перелистывала мой паспорт. Это совершенно не мешало ей попутно разговаривать со мной:
— Я подумала: вы ленинградка.
— Почему? — вымученно улыбнулась я.
— Вы похожи на ленинградку. Есть в вас что-то такое...
Она не договорила, протянула мне билет и паспорт. Я так и не узнала, что же во мне есть такого особенного — питерского. Это и до сих пор для меня загадка.
— Вы очень помогли мне, — поблагодарила я.
Женщина улыбнулась в ответ:
— Минут через двадцать объявят регистрацию. Счастливого вам полета!
Не знаю почему, но эти простые слова очень подбодрили меня. Эта женщина и не догадывалась, что с нее начнется новый этап в моей жизни, а по существу — новая жизнь. Все былое сгорело, обратилось в пепел. И только я, птица феникс, восстала. Слова «счастливого вам полета!» — весьма своевременное напутствие. Как эпиграф к новой главе книги.