С тобой навсегда
Шрифт:
Вдруг за спиной у меня громко взвизгивают тормоза.
Я вздрагиваю, оборачиваюсь.
Это какой-то сумасшедший «опель» подрезал путь «жигуленку» — они едва не столкнулись; оба, не желая разбирательств, избегая контактов с милиционером, спешат скрыться за углом. Я с облегчением вздыхаю — я уж было подумала, что это «мерседес» притормозил, что неотвязчивый Кандидат, это ничтожество, сумел разыскать меня и здесь, на прогулке по набережной. Странное все-таки смешанное отношение у меня к Кандидату: и хочется, чтобы он отвязался наконец, и чуточку не хочется этого — все-таки вьется что-то вокруг тебя, все-таки ты не одна. Да к тому же искушения, будь они неладны, водопадом обрушиваются на меня. Иной раз совершенно не находишь в себе сил от чего-то отказаться. Нет-нет да и примешь какой-нибудь незначительный подарок — долларов за сто.
«Но я отвлеклась! Я думала о чем-то интересном, приятном. О родном... Ах
Наша интернациональная русско-немецкая интеллигентная семья всегда была очень дружная, с традициями, с высоким культурным уровнем. Едва ли не с пеленок нас, детей, приучали пользоваться салфетками, столовыми приборами; прививали манеры поведения:
«Люба, девочка! Ты с ума сошла! Разве можно облизывать тарелку?»
«Но так вкусно, мама!»
Это в четыре года.
«Люба, дочка! Не кушай с ножа. Это плохой тон. И это дурная примета».
«Но мне так удобно, папа!»
Это уже в пять лет.
«Любаша, внучка! Тарелка должна стоять в двух-трех сантиметрах от края стола. А мыть тарелку следует начинать с обратной стороны».
«Хорошо, мута (бабушка, то есть)!»
Это в семь лет.
С малолетства мы с Маргаритой помогали маме на кухне и по дому.
Каждый день надевали свежие беленькие накрахмаленные переднички, раз в неделю надраивали столовое серебро (вилки — непременно со щеткой); генеральная уборка тоже раз в неделю — вычищалась каждая плитка кафеля, тщательно промывались все углы, плинтусы, радиаторы, двери и дверные косяки, ручки; кастрюли и противни начищались до блеска; окна всегда у нас были так чисты, что, кажется, у прохожих на улице могли возникнуть сомнения: да есть ли в этих окнах стекла вообще?
На каждый праздник мама обязательно пекла кухе — большой, на весь противень, чуть-чуть сладковатый бисквитный пирог без начинки. Мы рассаживались за столом каждый на свое место (исключений из этого правила я не помню), папа или дедушка говорили назидательную, или праздничную, или заздравную речь — в зависимости от повода нашего собрания, — и после этого мы чинно и молча принимались за еду; по великим праздникам детям позволялось даже говорить за столом — но только в том случае, если было что сказать умного. Застолий с пьянками в привычном для среднестатистического жителя СССР смысле в нашем доме никогда не бывало да и быть не могло. Одну бутылку водки или хорошего вина отец с дедушкой пили не менее полугода. Не потому ли Ричка, несколько склонный к пороку, мягко именуемому бражничеством, так рано сбежал с половины дедушки Адама?
Насчет половины...
В нашей части дома были четыре маленькие комнатки, большой зал, кухня и ванная с «совмещением». Мы с сестрой по тем временам роскошествовали в сравнении с другими детьми, ибо жили каждая в отдельной, хоть и маленькой, комнате. Зал служил местом общего времяпрепровождения. В спальне родителей за всю свою жизнь я побывала от силы с десяток раз. Вот такая традиция! Спальня родителей — практически табу.
В другой части дома — с отдельным входом — жили бабушка с дедушкой pi Ричка, пока не уехал в Казахстан. Здесь, на половине бабушки с дедушкой, мы с Маргаритой были частые гостьи.
Как и во всякой нормальной семье, и у нас — я имею в виду между родителями — иногда возникали конфликты. Но конфликты эти никогда не выносились на суд детей. Интеллигентные, образованные, хорошо воспитанные родители наши удалялись к себе в спальню и ругались там негромко и исключительно по-немецки. Тирады они выдавали порой очень длинные и невероятно интригующие. И мы с сестрой Маргаритой (Ритой, Гретхен) очень сожалели, что не владеем полуродным немецким в такой же полной мере, как и полуродным русским. Долгое время нам не был известен смысл многих очень звучных «сочных» немецких слов. Но однажды в публичной библиотеке мне в руки попалась толстая увлекательная книга «Похождения бравого солдата Швейка» (можно даже сказать — озорная книга) Гашека. В этой книге в примечаниях я и обнаружила все интересующие нас с сестрой слова и сильные выражения. Хотя даже в этой замечательной книге некоторые уже известные мне фразы не переводятся, а идут под грифом «грубое немецкое ругательство». Но при вящем желании нам с сестричкой совсем не сложно было разобраться во всех этих грубостях. Например, очень расхожее выражение «Lecken Sie mir Arsch!» с помощью этой расчудесной книги мы раскололи в первый же вечер. Если «Lecken Sie mir...» означает — «Поцелуйте мне...», то Arsch — значение этого слова будет понятно и дошкольнику. Как известно, ныне очень развитые дети.
Короче говоря, бравый солдат Швейк представил нам наших родителей в несколько ином, непривычном для нас свете. Оказалось, что, всегда сдержанные, они временами позволяют себе отдушины и ведут себя весьма темпераментно. Однако все, что касается родителей, для нас с сестрой свято. Мы так воспитаны. И дай бы Бог, чтоб в
Таким образом, с какой стороны ни посмотри, — а семья у нас интересная...
Когда нам с сестрой подошло время получать паспорт, встал во весь рост вопрос о национальности: что написать в этой графе? Родители, любящие и уважающие друг друга, заняли интересную позицию. Папа сказал: «На усмотрение мамы». Мама сказала: «Как пожелает папа». Тогда решили спросить нас с Маргаритой (поскольку у нас с ней разница в четыре года, обсуждение этого вопроса происходило с той же разницей во времени). Мы же в возрасте юридического совершеннолетия не занимали еще по этому вопросу никаких позиций. И в первом, и во втором случае дело решил дедушка, хлебнувший в свое время лиха именно в связи с тем, что в его паспорте в графе «национальность» было выведено каллиграфическим почерком «немец». И дабы нам с сестрой тоже когда-нибудь не хватить лиха, ибо времена меняются и не всегда в лучшую сторону, мы были с ней записаны как русские. Дедушку это очень радовало, а нам было без разницы. Впрочем я припоминаю себя тогдашнюю: я никогда не сомневалась в своей русскости. Мы жили в России, вписывались в русские обычаи, по которым доминирующее значение в выборе национальности ребенка имеет институт отцовства. Насколько я знаю, это в еврейских обычаях — евреем считается тот, кто рожден еврейкой. Если взять за основу этот принцип, то мы с сестрой, конечно, немки. А если оттолкнуться от противного и углубиться в сферы общечеловеческого, то оказывается — права наша с Маргаритой святая простота. Все мы люди, все мы человеки, и от того, что у нас записано в паспорте, мы не становимся лучше или хуже и не требуем какого-то особого к себе отношения.
Но ныне наступили странные времена. Многие институты дали трещину, многие и вовсе рассыпались. На их развалинах поднялась скороспелка-мода. Я заметила: ныне модно стало кичиться своим происхождением — и в социальном, и в национальном смысле. И если ничего примечательного в твоем происхождении нет, если ты такое же яблочко, висящее на ветви, как и другие — не лучше, не хуже, — то не зазорно стало в три короба наврать и отличное от всех происхождение себе придумать — назваться грушей на яблоневой ветви. Именно так! Мода эта, как частенько бывает с любой модой, желание выделиться происхождением, коли Бог умом не оделил, иной раз доводит людей до абсурда. Разве не абсурд — дворянское собрание в нынешние времена? Разве не смешны те петухи, что регулярно являются в него и красуются друг перед другом перьями и шпорами? Разве не абсурд «признание» известного актера, игравшего всю жизнь в советских сериалах рабочих, крестьян, революционеров и председателей сельсоветов — этаких идеологических столпов, потомственным дворянином? Разумно ли поступает известный режиссер, объявляя на весь мир о том, что предок его был постельничим царя? И это в то время, когда книжные магазины наводнены историческими романами, в частности о Византии. Во многих из этих романов черным по белому написано, что постельничими у византийских императоров служили непременно евнухи. Я полагаю, что помянутый постельничий русского государя не был евнухом, иначе не оставил бы потомства. Но все же! Надо уметь глядеть на себя со стороны. Может, людям лавров не хватает? Хочется прикинуть к себе еще и шубу с горностаевым воротником. То же с национальностью: всякий норовит выискать в своей родословной некоего иноземца, иноверца — финна, латыша, турка, итальянца, француза или грека (почему-то никто не ищет в себе эскимоса или чукчу?.. ах, простите меня, эскимосы и чукчи!..). Русским да еще пролетарского происхождения быть не в моде. Как же! Выйдешь на улицу, кинешь палку — попадешь в русского пролетария. Что ж тут интересного! Между тем всякий хочет быть изюминкой в булочке, экзотическим плодом на яблоневой ветви.
Прежде, когда я не понимала этих тонкостей и не придавала им значения, во всех списках и журналах и в некоторых документах проходила как Игумнова-Штерн (вторая часть родового имени — как дань уважения и признательности маме). Впоследствии я стала просто Игумновой и о происхождении своем молчу, удовольствуясь скромным местом на яблоневой ветви. И я благодарна дедушке за то, что в свое время он подсказал мне: во всем до конца оставаться русской. Другое дело — что не всегда это удается. Временами мое немецкое так и лезет из меня, — если быть честной с самой собой, — но это бывает в самые трудные моменты жизни, когда кажется, что все рушится вокруг, когда опускаются руки, когда хочется бросить все и куда-нибудь уехать, например, на одну из своих исторических родин — в Германию. Тогда я прячусь от всех, я уединяюсь, как уединилась сейчас на набережной Невы, и жалею себя, и проливаю над собой слезы, и вспоминаю благословенные дни, когда я, совсем юная, была озарена, как солнышком, любовью...