С той стороны дерева
Шрифт:
– Ладно, ты будешь цыганом, – согласился я, – только волосы надо будет нагуталинить.
– Я их перекрашу. Но согласен на роль Зевса. Прибывает Зевс на Байкал в командировку…
– Любопытная интерпретация, – проговорил Гена, надевая картуз. – Ну что, Зевс? Пойдем со мной, я покажу, где взять глину для замазки.
Я остался разводить огонь в нашей дефектной печке, включил «Альпинист-305», чтобы послушать новости. Смысл новостей нисколько не интересовал. Просто приятно было почувствовать пропасть пространства и времени, разделяющую нас и Москву со спящим Лениным. И все там уже спать ложились. И в Смоленске, за дряхлой крепостной стеной.
– Ты знаешь, кем он был? – спросил Валерка, вернувшись с мешком, наполовину наполненным глиной.
Я смотрел на него сквозь слои дыма от печки. Валерка еще немного помолчал. Нет, в нем был какой-то природный артистизм.
– Ну, кем? – не выдержал я и закашлялся, подавившись дымом.
– Органистом, – ответил Валерка, бросая мешок возле двери. Над мешком встало облачко пыли.
– Ты не мог его там оставить?
– А замешивать на холоде, что ли, будем?.. Так ты уловил?
Я кивнул: уловил. И спросил, что же он тут делает? Валерка хмыкнул и ответил, что работает пожарником. У него даже настоящая пожарная машина есть в гараже.
– Вообще-то правильно говорить: пожарный. Они это не любят, когда «пожарник».
– Ладно, грамотей, это у Еврипида так не говорили, а у нас говорят. Ну, ты переварил?
– Ну… да, странно.
– Нет, прикинь. Таллин и… эта дыра. Орган и пожарная машина.
Я возразил, что здесь совсем не дыра, какого черта, это Байкал, сибирское море, а может, зарождающийся океан.
– Да прекрати гнать, – сказал Валерка.
– Зачем тогда ты сюда ехал?
– А чего ты ерепенишься? Патриотом таким, смотрю, стал? Сам же хочешь рвать когти?
– Да, ибо здесь слишком цивильно. Но если сравнивать с Таллином…
Валерка заржал.
– Ибо!..
За ужином Валерка сказал, что мне надо выкинуть эту идею из головы, надо залечь на зиму.
– И уйти в армию, – сказал я.
– Ну а что?
Я колебался, рассказывать ли ему про дерево Сиф. Про озарение на склоне горы за речкой Езовкой на Северном кордоне.
– Ничего, – сказал я. – Надо ехать дальше.
Валерка взялся за дужку чайника и тут же отдернул руку.
– А, черт! Еще не остыл… – Он схватил брезентовую рукавицу, положил ее на дужку, налил себе чая. И мне. Поставив чайник, он посмотрел прямо мне в глаза. – Я не маньяк.
Я молчал, задумчиво щурясь над кружкой крепкого плиточного азербайджанского чая. Я и сам не совсем понимал, что со мной происходит, чего я хочу. Забираться дальше? Зачем? Что там может быть?
Но и сейчас мне показалось, что, пока мы здесь распиваем чаи, где-то происходит главное. Таинственное главное. И туда надо было проникнуть, вот что. Это сразу почувствуешь. Оно сверкнуло, например, на склоне горы за речкой. И на вышке – а потом засеребрилось ночным снегом. И вот – исчезло.
И оставаться в поселке, возиться и дальше с бревнами я просто не мог. Я не находил себе места. Надо было что-то предпринимать.
Что тут удерживает меня, когда где-то течет речка Чара?
До рокуэлловских эскимосов нам было далеко, они вели жизнь настоящих анархистов, наверное, о подобной и мечтали Бакунин с Кропоткиным. Оба, кстати, бывали здесь. Один – занимаясь географическими исследованиями, другой – приходя в себя после казематов Шлиссельбурга. Бакунин отсюда рванул дальше – в Японию, Америку. Кропоткин, переведенный в лазарет по состоянию здоровья, улизнул в Европу. Вечный исход из России, как из Египта. Это было при Грозном, было и раньше. И до революции основная масса недовольных предпочитала скрываться во внутренних землях. Это была великая внутренняя эмиграция, великое переселение народов: раскольники уходили в леса, беглые рабы, солдаты, крестьяне искали вольного хлеба на вольных землях. Тут и появился страннический эпос – сказание о Беловодье. Народ хотел жить с Богом, но без царя, коли этот царь жесток и слеп. Вот и искали такую страну стихийные анархисты стригольники, бегуны. Целые экспедиции отправлялись на деньги мира с заданием разыскать, где она такая есть, страна Беловодская, и что собой представляет. Одна казачья делегация добралась до Японии. Многие находили прибежище в Алтайских горах, там кое-где климат мягкий, все растет, даже виноград, не говоря уж о капусте с картошкой.
Да, империя была огромна, за Уралом – земли малолюдные, а то и вовсе безлюдные. Любое воображение дрогнет. Но следом за нищими странниками и духовидцами шли воеводы с казаками, рубили остроги, деревянные крепости, устанавливали свои правила. Так что безвинные правдоискатели, визионеры, мучимые образом обещанных Моисею еще земель с медом и млеком, а по сути дела, все тем же мифом сада с четырьмя реками, и золотом хорошим, и драгоценными камнями бдолахом и ониксом, и плодовыми деревьями, – тем берегом, – были на самом деле авангардом государства. И заимки их, лабазы, охотничьи избушки по ущельям и долинам Саян, Алтая, Хамар-Дабана, по берегам Амура были форпостами государства Российского.
Роман Архипов тоже пытался выстроить какую-то теорию, оправдать свою одержимость дорогой. Он говорил, что эта извечная русская тяга вылилась в движение всеобщего туризма. Народ, заводские инженеры, сотрудники научно-исследовательских контор, учителя, строители, шоферы устремились за город, в леса, к кострам и песням. Государственные мужи учуяли в этом нечто такое и решили направить искателей в нужное русло: БАМ, комсомольские стройки, целина. Но были среди этих прирученных бегунов и те, кто отбивался от рук и уходил все дальше и дальше. Куда? Пока из заповедника в заповедник. В СССР заповедников было достаточно: от Балтийской косы и до Камчатского побережья, от Земли Франца-Иосифа в Баренцевом море и до туркменских песков, таджикских водопадов – больше ста. Если в каждом останавливаться хотя бы на год – жизни не хватит, нужны патриаршие лета.
Я слушал внимательно.
И думаю, что Роман и подбил меня пуститься в дорогу. А сам почему-то остался. Ну, мы с ним этот вариант и не обсуждали, чтобы отправиться в путь вместе. Он называл себя волком-одиночкой и вольным стрелком. В нем и было что-то такое… в серых внимательных глазах, в повадке. На нас с Валеркой он смотрел свысока. Он-то постранствовал, служил в армии. И говорил, что не завидует нам, салагам: столько времени еще предстоит попотеть в рабстве.
Мне не хотелось рабства, меня лихорадило от того, что время уходит, а я перекатываю бревна…
И, глядя сверху на мощные зеленые склоны, гребни и выбеленные вершины по левому борту самолета, на огненно-синий студеный Байкал, я переживал ни с чем не сравнимое чувство освобождения.
Глава девятая
Я бросил заповедный берег, мне надоело томиться там. Я даже не взял ажалай дэбтэр, не желал иметь при себе трудовую книжку. Только получил аванс, собрал шмотки, ну, спальник, запасную рубашку, пару носков, и всё. Всё остальное было на мне: штормовка, свитер, брюки, шапка, связанная руками одноклассницы (школьная любовь), письма одноклассницы в кармане, на ногах – бродни. И еще взял с собой древнегреческие трагедии. Не успел дочитать.