С трех языков. Антология малой прозы Швейцарии
Шрифт:
Перед ним стояла подруга детства — или, по меньшей мере, школьных лет. Она шла домой из магазина. Он сидел на невысокой стене, отделяющей дорогу от площадки возле домов, где шумными стайками носились дети.
Он чувствовал себя влюбленным. Не в ту, что стояла перед ним, а в другую — отсутствующую, далекую. Он говорил о ней, он ничего вокруг не видел, кроме нее. Да и может ли быть иначе, думал он. Его слушали с удовольствием, вернее, не без сочувствия, чуть рассеянно, с полуусмешкой, поглядывая время от времени на детвору. Вдруг подскочил мальчишка — поцеловать маму. Все было так по-домашнему, неделя подходила к концу. Быть может, его даже пригласят на субботний ужин. Он говорит о женщине, которой нет рядом, отстраненно, бесстрастно, словно закат живописует, ей-богу, и сам этому удивляется. Живописует не без таланта, но не стараясь убедить.
Тогда-то, сообразил он позднее, и выросла на заднем плане заводская труба. Она четко вырисовывалась над крышами. Каким чудом? И вправду чудо, мираж, стоит взять карандаш и набросать на бумаге, как выглядели окрестности. Там и в самом деле стоял какой-то завод, но его не было видно за жилыми домами. Так значит, труба перемахнула через них, чтобы пустить корни в сознании писателя, и, что самое странное, обернувшись тополем, прокралась на страницы его книги. Что случилось? Безотчетно захотелось удержать этот час, продлить его вдали от города? И вместе с тем — уберечь его от стороннего любопытства, заменив декорации, одев кирпичную трубу листвой? И вечер становится утром в залитой светом комнате, где уже свершилось все то, что произойдет только годы спустя после их беседы, и за окном вздымается и опадает тополиная ветвь. Вверх, вниз, с переливчатым шелестом, точно благословляет или тянется к чему-то — так рассказывает книга.
Итак, женщины большей частью его заметили — то ли источник, то ли пламя, связующие землю и небо, в зависимости от вкусов. Пресловутое чутье подсказало им: что-нибудь да кроется за этим трепетом зелени, свежесть раннего утра по пробуждении, предчувствие готовой нахлынуть жизни, грядущей радости. Они не ошиблись. На самом деле, труба превратилась в тополь много позже, на рассвете, когда, проснувшись на новом месте и глянув в окно, спрашиваешь себя: который час? Где я? И прежде ответа приходит догадка: там, где должно, не позже и не раньше, чем должно. Как тополь — на любом ландшафте всегда кстати.
Последний тополь писатель увидел в Анжу, у госпожи X., в деревушке Сен-Клемен-дю-Пёпль, названной так не в честь какой-нибудь громкой народной революции, а потому что от латинского слова populus происходят и peuple — народ, и peuplier — тополь.
Три дерева образуют живую занавесь перед кухонным окном. Госпожа X. сравнивала их с тополем из книги, пережившим столько превращений. Ей нравилось, что одни живые, а другой вымышленный, нравился тихий шелест одних и образ другого, возникавший в сознании по мере чтения про себя и наполнявший трепетом книжные листы. К несчастью, этих трех спутников уже подточила старость: вот-вот рухнут на крышу. Они стенали, предчувствуя скорый приговор. Радостные трели давних времен сменились погребальным тремоло. (Отголосок шубертовской «Липы».) Их собирались срубить. Кажется, уже и срубили. С тех пор вымышленный тополь царствует безраздельно, ведь госпожа X., уж конечно, выдумала себе такой, с не менее сложной генеалогией. Потому что каждый человек несет, прижав к груди, свое невидимое деревце, и
Труба-непоседа Пасет стада тополей.Роберт Вальзер
Роберт Вальзер [Robert Walser; 1878–1956] — классик швейцарской и европейской литературы. Родился и вырос в Биле, благодаря чему с ранних лет слышал не только немецкую, но и французскую речь. Был вынужден бросить школу, поскольку родители не могли больше оплачивать образование. С юных лет увлекался театром. В 1895 году, проработав несколько лет банковским клерком в Биле и Базеле, Вальзер перебрался в Штутгарт, где работал секретарем в издательствах и безуспешно пытался начать актерскую карьеру. В 1896 году пешком вернулся в Швейцарию и снова устроился конторским клерком.
В 1898 году в бернской газете «Бунд» появилась первая публикация стихов Вальзера, благодаря чему на него обратили внимание в известном литературном журнале «Инзель». Вскоре в «Инзеле» вышли стихи, короткие пьесы и рассказы Вальзера. В 1904 году в издательстве «Инзель»
В 1917 году Вальзер написал повесть «Прогулка», русский перевод которой, выполненный Михаилом Шишкиным, читайте в следующем номере «ИЛ».
В 1921 году Вальзер перебрался в Берн и устроился работать библиотекарем. Именно в этот период он начал писать карандашом свои знаменитые и с трудом разбираемые микрограммы. В 1972 году из микрограмм исследователи восстановили роман «Разбойник» [ «Der R?uber»; рус. перев. 2005]. Другой роман «Теодор» был утрачен. Позже, в 1985–2000 гг., микрограммы были расшифрованы и изданы в шести томах.
С 1929 по 1933 годы Вальзер лечился в психиатрической клинике неподалеку от Берна. Там он продолжал писать микрограммы, но сохранились, в основном, те тексты, которые он потом переписывал крупным шрифтом для отправки издателям. В 1933 году Вальзера принудительно перевели в лечебницу Херизау, в его родной кантон. Тогда же из-за прихода к власти национал-социалистов у него снова — как и во время Первой мировой войны — пропала возможность публиковаться в Германии.
В Херизау Вальзера часто навещал швейцарский писатель и меценат Карл Зелиг, позже издавший книгу «Прогулки с Робертом Вальзером» и способствовавший популяризации вальзеровского наследия.
Вальзер, который несмотря на странности в поведении, был признан психически здоровым, неоднократно отказывался покидать Херизау. Ему нравилось в одиночестве совершать длительные прогулки по окрестностям. Во время одной из них, в декабре 1956 года, писатель умер от разрыва сердца.
Перевод выполнен по изданиям «Wenn Schwache sich f?r stark halten» [Suhrkamp, 1986] и «Tiefur Winter» [Insel, 2007].
Под утро мне приснилось что-то удивительно прекрасное, но через полчаса я забыл, что именно. Встав с постели, я помнил только, что это была красивая женщина и я поклонялся ей с юношеским благоговением. Сон о цветущей юности подействовал освежающе и возбуждающе. Я быстро оделся, не зажигая света, открыл окно. С еще темной улицы на меня пахнуло зимним холодом. Краски были так отчетливы, так серьезны. Холодный благородный зеленый свет боролся с набирающей силу синевой; на небе собралось множество розовых облаков. Пробуждающийся день, на чьей груди, как серебряный медальон, сиял месяц, казался мне божественно прекрасным. Радостно оживленный и взволнованный чудесным сном и чудесным днем я сбежал вниз на улицу, на свежий воздух. На меня снизошла юношеская жажда жизни, надежда, безграничная вера в себя. Не хотелось ни о чем, ни о чем больше думать, не хотелось выяснять, что так меня взбодрило. Я взбежал на гору и был счастлив. Каким великим чувствуешь себя, когда ты бодр и весел, какое счастье дарит уверенность в себе и каким становишься добрым, когда голова и сердце полны новых упований.
1915
Не знаю, сказал Фиделио, имею ли я право носить свое имя, конечно, я соблюдал верность, но каждый раз, когда наставала пора, подумывал, не взять ли мне другое имя. Впрочем, верность восхитительна; жаль, что ее не всегда можно сохранить. Каждый обязан думать о себе, это все равно что платить по счету. Ты не поверишь, как охотно я бы пожертвовал собой ради той или другой дамы. Но для этого я был слишком умен. Увы, я с детства был расчетлив. Расчеты возникают во мне сами собой; то есть я обладаю врожденным знанием человеческой природы. Я не хочу размышлять, но я мыслитель. Я не слишком осмотрителен, но принимаю во внимание все.