С вождями и без них
Шрифт:
– В следующий раз, - заявила она своим зычным голосом, - сброшу, милицию звать не буду.
Мы дружно заверили, что следующего раза не будет и вообще вернулись так поздно со свадьбы.
– Знаю я вас!
– проворчала директриса, но смилостивилась. Потом у нас с ней установились хорошие отношения, несмотря на грозный вид, она оказалась добрым человеком.
По весне мужская часть "Якоря" выходила чуть ли не в полном составе на улицу в поисках приятных знакомств. Тогда это было не слишком сложно. Сразу после войны дисбаланс между женским и мужским населением превысил все нормы, а теперешняя подозрительность к "лицам кавказской национальности" еще не созрела. Нацмены не успели надоесть москвичкам, напротив, принимались за иностранцев. Преуспевали, как всегда, нахалы. Миловидный Сурен Овнанян охотно делился своим методом: "Пристаю к десяти, пять не ответят, три обманут, две
За лирической полосой следовала спортивная. Ездили в Серебряный Бор или Щукино купаться, загорать, играть в футбол. Троллейбусы ходили исправно, берег был доступен всем, общепит на высоте. Все, конечно, скромно, если судить по нынешним стандартам. Теперь в Москве почти два миллиона автомобилей, вокруг нее дач и коттеджей настроено видимо-невидимо. А природа, постаревшая за полвека, выглядит намного старше своего возраста. Да и доступна не каждому.
Надо сказать, при всех особенностях национального характера, о чем теперь так любят рассуждать, наша многонациональная братва мало чем отличалась в житейских склонностях от "средневзвешенных" жителей столицы. Любили погулять в парке Горького, Сокольниках, саду "Эрмитаж". Посещали концерты Утесова, представления ансамбля Моисеева и "Березки". Самым большим праздником были для нас футбольные матчи на стадионе "Динамо". Не такой уж я заядлый болельщик, а все-таки старался не пропустить ключевых поединков: ЦСКА-Динамо-Спартак, в особенности же со всякими заезжими из-за рубежа командами. Тут главное было в неповторимом ощущении единения с огромной массой людей, ожидание "события" забитого на твоих глазах, вроде бы с твоим участием, гола, и раздающегося затем победного рева.
Я все говорю о своих друзьях, но "Якорь" наряду с малыми "общинами", жившими своим уставом, был и общим домом для поселенцев. Собирались собрания, избиралось самоуправление, прорабатывали нарушителей порядка, скидывались для совместного проведения праздников. К этим формализованным связям добавлялись стихийные, основанные на душевном тяготении. Одному парню из Узбекистана отец регулярно посылал яблоки и орехи. Ими питались, сидя на мели. Ким, опубликовав очередную статью, звал к себе на сабантуй чуть ли не весь этаж. Так же употребил и я свой первый гонорар, полученный за статью в журнале "Государство и право" (отчет о конференции в Институте). За несколько дней до стипендии, когда были исчерпаны все ресурсы, напрашивались в гости к аспиранткам. Более бережливые, девушки распределяли свои доходы на месяц, к тому же им не приходилось платить за ухажеров в кино или ресторане. Они попеняют, мол, ухаживать вы мастера за другими, а кормиться к нам, но чая и бутербродов с маслом для голодающих товарищей не пожалеют.
Учение и развлечения отнимали много времени, но надо было и подрабатывать. Неожиданно у меня появился источник "левого" дохода. Привязался знакомый паренек из Института народного хозяйства: сдай за меня зачет по английскому. Я ему: "Ты что, рехнулся, это же подсудное дело!" - "Не бойся, я экстерник, меня там никто не знает". Пообещал сотнягу, я соблазнился. Сдал за первый курс, через пару месяцев за второй. И чуть не влип. Слишком легко и быстро расправился с заданием, преподавательница восхитилась, сказала, что хочет рассказать обо мне на кафедре, там собираются ставить на английском любительский спектакль. Кое-как отговорившись, я навсегда зарекся от "левых" заработков.
Все эти невинные и "винные" забавы не мешали мне продвигаться к кандидатской диссертации. Правда, возникали некоторые шероховатости в отношениях с научным руководителем. Мария Павловна Карева занимала видное место среди тогдашних правоведов, была человеком широких взглядов, отзывчивым на новизну, и все же с каким-то внутренним сопротивлением принимала мой уклон в запретную, по существу неведомую у нас политологию. Юристы-нормативисты принимали ее за научный коммунизм, философию, социологию, в общем, нечто не относящееся к юриспруденции. Спустя три десятка лет при обсуждении на Ученом совете Института моей кандидатуры в члены-корреспонденты Академии Михаил Соломонович Строгович пытался меня "зарубить" на том основании, что я вообще не юрист. Выступал явно по наущению кого-то из моих соперников. Большинство не приняло всерьез его аргументов, тем более что за несколько лет до этого тот же Ученый совет присудил мне степень доктора юридических наук. Но любопытно, что маститые правоведы не понимали (не хотели понять): теория политики - не что иное, как философия права, преподававшаяся в таком качестве еще в средневековых университетах. Не сознавали и того, что, отмежевываясь от политологии, юриспруденция теряет часть исконной "территории", притом самую ценную своей связью с властью.
Впрочем, в то время все это выглядело не так отчетливо, да и Мария Павловна не посягала на мою индивидуальность, лишь деликатно обращала внимание на то, что, по ее опасениям, могло вызвать неодобрение у членов Ученого совета. Все, однако, обошлось, я получил 10 белых и 2 черных шара.
К тому времени я уже работал в издательстве, но с Институтом так или иначе был связан всю жизнь. В 1969 году защитил перед его Ученым советом докторскую диссертацию, здесь же был избран президентом Советской ассоциации политических наук, в течение нескольких лет возглавлял на общественных началах сектор политологии. Из собравшихся в нем молодых людей почти все сделали успешную научную карьеру. Вильям Смирнов заменил меня в руководстве сектором и участвует во всевозможных правительственных комиссиях в качестве авторитетного эксперта. Анатолий Ковлер удостоен представлять Россию в Европейском Суде по правам человека. Юрий Батурин был моим сотрудником в аппарате Президента СССР, перешел вместе со мной в Фонд Горбачева, побывал в помощниках российского президента и неожиданно взлетел в "небеса", став первым в мире космонавтом-политологом. Илья Шаблинский подвизается в Думе.
Вот немногие, кого я мог бы назвать своими учениками. Если, конечно, они не возражают.
Судьба в некотором роде физически соединила меня с Институтом, когда после перемены нескольких мест жительства я окончательно осел в Староконюшенном переулке, в десяти минутах ходьбы от особняка на Знаменке. Изредка приглашают поучаствовать в заседаниях Ученого совета, когда защищается "вери-импортантная персона", например Иван Петрович Рыбкин, бывший тогда спикером Думы. Бывая в Институте, заглядываю в комнаты, где прошла молодость и толпятся теперь незнакомые люди. Редко-редко встретишь кого-нибудь из "бывших", похлопаем друг друга по плечу, осведомимся взаимно о здоровье. Захожу к директору Борису Николаевичу Топорнину. Он настоит попить с ним чаю, в который раз предложит пойти главным научным сотрудником - жить стало туго, лишние тысяча-полторы не помешают.
Не хочется получать деньги ни за что, как милостыню. Проживем как-нибудь. В Институт я в конце концов все равно вернусь. С членкорами принято прощаться в актовом зале.
В Политиздате
Не успел я защититься, звонят из Госполитиздата, приглашают на смотрины. В те годы был настоящий голод на подготовленные кадры, их ведь поубивало на войне, да к тому же, должно быть, лучших. Идеологические учреждения буквально охотились за выпускниками академических институтов. Меня, кстати, приглашали и в Юриздат. Чуть было не сговорился, но тут предложение более заманчивое.
Издательство политической литературы располагалось в конструктивистском здании в Орликовом переулке, построенном, как говорили, самим Корбюзье. Меня принял завотделом кадров. За шестьдесят, лоб узкий, нос мясистый, глаза маленькие. Сейчас вспоминаю - ну, копия кадровика из фильма моего сына "Курьер". Вероятно, на студии подбирали "типаж", полагая, что именно так, "не Спинозой", должен выглядеть человек этой профессии. А тут он, что называется, в натуре.
Позднее я узнал, что анархист Самсонов дважды был приговорен к смертной казни - в России и Англии, оба раза сбегал, перед революцией подался в большевики. Кое-какие детали его романтического прошлого раскрылись мне неожиданным образом. Однажды, когда я уже в издательстве пообвык, Самсонов пожаловал ко мне, положил на стол рукопись страниц за тысячу и пояснил:
– Я присмотрелся к вам, вижу, вы разбираетесь в литературе, почитайте мой роман.
Я тогда не понял, чем заслужил такую честь, - еще не пробовал сил в научной фантастике, да и мои научные опыты сводились к паре статей в журнале "Советское государство и право". Но не отказывать же заслуженному человеку. Несколько дней одолевал захватывающий рассказ о кознях британских империалистов в Баку, жестокой схватке "Интеллидженс сервис" с турецкой разведкой, об отважных подпольщиках, которые разоблачили и вышвырнули всю эту публику из Советского Азербайджана. Роман был написан в жанре политического детектива, содержал все полагающиеся компоненты - от описания леденящих душу зверств до лирических излияний. Промежутки между ними были заполнены многостраничным изложением документов. Наряду с Черчиллем, Энвер-пашой и другими историческими личностями в действии участвовали с "той" и "нашей" стороны вымышленные лица. В центре повествования был отчаянный храбрец, стилизованный под Камо, Котовского и Красина, вместе взятых.