С. Ю. Витте

Сборник

Большой неприятностью для М. И. являлась невозможность представиться ко двору, и она, и С. Ю. под ее влиянием, делали все возможное, чтобы достичь этого. Как-то раз М. И. сказала мне, что, по ее мнению, ее приему при дворе главным образом препятствует императрица-мать, что благодаря этому ее положение очень неприятное, особенно жаль ей своей дочери, которая во всяком случае ни в чем [не] повинна, [но лишена] ее удовольствия бывать на придворных балах и поэтому – во многих частных домах. На днях М. И. посетил велик<ий> кн<язь> Алексей Александрович и обещал ей убедить императрицу Марию Федоровну принять М. И., после чего она, несомненно, будет принята и молодой императрицей. Через несколько дней я был у императрицы в Гатчине, и в разговоре императрица что-то упомянула о М. И., я воспользовался случаем и затянул этот разговор, от которого у меня осталось впечатление, что она, в сущности, была бы не прочь принять г-жу Витте, но… «Я вчера говорила с моим beau-fr`ere'ом [106] Алексеем Александровичем (которого императрица очень любила за его сходство с государем Александром III) и спросила

его мнение о m-me Витте, которую он знает. Он сказал мне, что бывает у нее, но <…> никогда не допустит, чтобы я ее приняла. [Есть особы, с которыми императрицы не должны встречаться], – сказала она мне. Вы видите, что это мнение моего beau-fr`ere'а, знатока женщин, и что я здесь ни при чем».

106

Деверем (братом мужа).

Я замолчал и никогда больше о М. И. у императрицы не заикался, ибо понял, что дело непоправимо, о чем я, конечно, М. И. не сказал ни слова. После Портсмутского договора и пожалования Витте графского титула М. И. первой приняла императрица Александра Федоровна, а потом и государыня Мария Федоровна.

[После этого я как-то спросил императрицу-мать: «Vous avez vu m-me Witte, madame?» – «Qui» [107] , – ответила государыня коротко и сухо. Хорошо зная императрицу, я понял, что она была недовольна моим вопросом.] [108] <…>

107

«Видели ли вы мадам Витте, ваше величество?» – «Да» (франц.).

108

Текст в квадратных скобках вычеркнут автором.

IV

Нередко мне приходилось беседовать с С. Ю. по поводу винной монополии, за которую на Витте сыпалось столько обвинений. С. Ю. вполне справедливо сознавал, как и все, всю безнравственность обогащения казны за счет развращения народа перед войной, но он пока не находил другого способа сводить государственную роспись до тех пор, пока при большем развитии экономического состояния страны не найдутся другие источники. Однако несомненно, что С. Ю. был прав, когда говорил, что монополия была менее безнравственным приемом, чем система акциза и откупа с их развращающими народ кабаками, ведь бесспорно, что С. Ю. мы были обязаны уничтожением кабака и введением винных лавок, в которых не давали водки под залог вещей и нельзя было найти притона всем порокам, как это бывало в кабаках. По праздникам водка не продавалась, и, наконец, народу давали по крайней мере чистый спирт вместо той отравы, которой торговали кабаки. Правда, что тем не менее количество потребителей спирта росло и увеличивало доходы казны, но все же принимались меры, чтобы по возможности ослабить [нрзб.] зло и об них С. Ю. действительно искренне заботился и этим, скрепя сердце, как он не раз мне говорил, гордился. Вместе с тем С. Ю. заботился о принятии мер, способствующих трезвости, как это ни поразительно, и выдавал большие суммы с этой целью комитету народной трезвости, сплотившемуся под руководством принца А. П. Ольденбургского. Таким образом, был построен и широко оборудован народный дом, открыты чайные, столовые, буфеты, театры для народа. Правда, все это было каплей в море по сравнению с морем водки, заливавшей Россию, но все же при С. Ю., как-никак, для этого делалось больше, чем раньше. С точки зрения чисто коммерческой все дело торговли спиртом было поставлено очень широко и солидно, в чем я мог убедиться во время войны, когда мы в провинциальных городах на фронте, подыскивая лучшие помещения для санитарных учреждений, чаще всего реквизировали винные склады Министерства финансов как лучшие здания в городах. <…>

Теперь я приведу два очень интересных разговора с С. Ю., которые у меня были с ним в 1900 и в 1905 гг. и которые представляют собой большую ценность, потому что они тогда же немедленно были записаны мной дословно.

V

4 августа 1900 г. я был вызван к министру финансов С. Ю. Витте по известному мне делу. Оказалось, что 1 августа С. Ю. был у императрицы Марии Федоровны и хотел сообщить мне приятную новость, что по просьбе государыни он выдает мне 19 000 руб. на светолечебный кабинет при моей клинике.

Поблагодарив его и дав ему интересовавшие сведения по деятельности Красного Креста на Дальнем Востоке, я воспользовался случаем и спросил С. Ю.:

– Не можете ли вы сказать мне конфиденциально, посылать ли нам наш краснокрестный персонал на Восток? Не время ли остановиться? Ведь дело, по-видимому, налаживается? Что вы думаете? От военного министра ведь этого не узнать.

– Ничего сказать вам не могу, – ответил С. Ю., – я лично думаю, что ваш персонал придет тогда, когда все будет кончено. Со взятием Пекина военным действиям конец. В общем, мое мнение таково, насколько я себе его представляю, так как дело ведь не в моих руках, – эту картинную войну ведет и желает вести Куропаткин. Чего он хочет – я не понимаю. Долго ли у него будет охота продолжать кампанию, я не знаю. Если говорят об умиротворении, то там скоро нечего будет делать; если же искренне желать воевать, то с Китаем можно воевать и 10 лет и разорить Россию. Это ужасный человек, этот Куропаткин. Может быть, он хороший корпусной командир, и то для войны с «дикими», с [нрзб.], с сартами, и не военный министр, не государственный человек. От него не знаешь, что ждать. Что там будет с Кореей и Японией – я не знаю, но с Китаем нам нечего делать. К сожалению, государь меня не спрашивает. Он вообще за все время ни разу не собрал совещания, и три министра

говорили ему врозь, а Куропаткин, толкуя о «моменте», о славе и т. п., сбивает его с настоящего пути.

– А что вы думаете про назначение Вальдерзее? – спросил я.

– По-моему, это очень умный шаг, – говорил С. Ю. – Если будет плохо, то все будут обвинять немцев, а не нас. Ламздорф это отлично устроит; я вообще им очень доволен. Да ведь эту войну, как я уже вам сказал, выдумал и вызвал Куропаткин. Я умолял не начинать войны в Маньчжурии и справился бы с Ренненкампфом и нашей пограничной стражей. Как только пустили войска, так и пошла катавасия. Югович предупреждал ведь, что прибытие войск вызовет брожение и разгром жел<езной> дороги, так оно и вышло. Но ведь Куропаткину это все равно. Они ведь в конце концов разорят бедную Россию.

– Сколько мне известно, вы ведь сначала были против захвата Порт-Артура и постройки Амурской дороги? – заметил я.

– Конечно, – продолжал С. Ю. – Я вполне разделял и разделяю мнение, что у нас на Востоке много дела, что там у нас, как и в Сибири, большие интересы, но ведь нельзя в 3 года сделать то, на что требуется 25 и больше лет. Ведь Сибирь только в зародыше. Ведь прежде дорога должна была идти на Владивосток. Когда взяли Порт-Артур, то я, не сочувствуя этому захвату, настоял на перемене направления, на путь через Маньчжурию, ибо без этой дороги Порт-Артур не имел смысла. Лучше было взять порт в Корее, но я тогда не мог переубедить молодого государя, которому захотелось в один миг сделать невозможное, и это под влиянием графа Муравьева, которого, слава Богу, господь прибрал, хотя и поздно.

– Совершенно согласен с вами, – перебил я С. Ю., – можно ли думать о солидном порте, о военном влиянии, когда дорога не готова и нет даже телеграфа (тогда пользовались иностранными кабелями, кажется, датским).

– Ну, конечно, – продолжал горячо Витте, – я понимаю, что сначала необходимо построить Сибирскую дорогу, постепенно перевезти войска, немного устроить Сибирь, сибирские города, дать немного культуры Сибири, а потом уже думать о порте на Тихом океане. Но ведь для этого нужно 10–20 лет, а не два года. Вот и запутались и разоряем Россию. Но я ничего сделать не мог. Скажу вам, пожалуй, откровенно почему. Когда немцы взяли Киао-Чао, заговорили о порте для нас. Я был очень против этого, и меня очень поддерживал морской министр. Я был тогда очень прост и говорил то, что думал. Заехал я раз к советнику германского посольства – посла Радолина не было. До этого момента император Вильгельм относился ко мне очень хорошо и не раз выражал мне свои симпатии. Я позволил себе доказывать советнику посольства, что Германия делает ошибку, что захват Киао-Чао может иметь неисчислимые последствия, и очень серьезные, что лучше этого не делать. С того времени император Вильгельм совершенно изменился ко мне и стал относиться ко мне недружелюбно. Вскоре после этого разговора с советником посольства ко мне заехал Радолин. Мы беседовали с ним вот так, как с вами. Я говорил ему как частный человек и в разговоре на его вопросы по китайским делам, говоря о захвате портов, проронил фразу «tout cela finira tr`es mal» [109] . Радолин телеграфировал об этом разговоре со мной императору Вильгельму, а гр<аф> Муравьев, занимавшийся перлюстрацией, перехватил эту телеграмму и показал ее государю. С тех пор государь от меня отвернулся, не говорит со мной, я с того времени не могу вернуть себе доверие его.

109

Все это плохо кончится (франц.).

«Что они делают! Да вот финляндский вопрос. Ведь что тоже все наделал Куропаткин. Я согласен, что в некотором отношении Финляндию можно было и следовало прибрать к рукам, но только постепенно и не так, как это делают Куропаткин и этот государственный человек – Бобриков. На днях еще он издал циркуляр, в котором он говорит, что Николай I послал в Финляндию жандармов для насаждения нравственности – а?! – что их там очень часто били и оценили, что потому Николай II, желая усилить это благодетельное влияние на Финляндию удваивает число жандармов, а он – Бобриков – выражает надежду, что финляндцы примут их с такой же любовью. А?! И это пишет генерал-губернатор! Ведь это постыдно! В стране, где не было никаких «шумов», ни проявления нигилизма, ни социализма, где никогда не принимали участия в антимонархическом движении, теперь дама не может собрать в своей гостиной знакомых, не испросив разрешения у «нравственных жандармов». Я понимаю, что немцы наводят порядки или что они что-нибудь ломают, а то государство, которое имеет в столице Клейгельса с его полицией, заводит порядки в такой культурной стране, как Финляндия. Ведь это позор, варварство!

Я заметил, что на меня очень нападали в свите государя, напр<имер>, ген<ерал> Гессе, когда я говорил то же еще два года тому назад и возмущался речами Бобрикова и частыми статьями его клевретов. «Ведь скверно то, – говорил я, – что Бобриков не только говорит несуразности, а как бы с удовольствием купается в этом, дразнит и ожесточает».

С. Ю. продолжал:

– Совершенно верно. А тут еще взяли Плеве. Когда государь спрашивал мое мнение о кандидатах в министры внутренних дел, я, в свою очередь, спросил: «А кто же кандидаты вашего величества?» – «Плеве и Сипягин», – ответил государь. Я могу характеризовать их, но рекомендовать не смею, выбирайте вы. Самый Плеве человек очень умный, ловкий, он честный и отличный администратор, вообще человек вполне подходящий. Но когда был министром Толстой, он был его мнения; когда был Игнатьев, он был его мнения; когда был Дурново (Ив<ан> Ник<олаевич>), Плеве мнения не имел, потому что и у Дурново мнения не было. Сипягин – человек, правда, и не очень умный, может быть, и крайний, – «псовый охотник», как вы его назвали (это я), но это человек дельный, со своими взглядами и не флюгер. Это менее опасно, чем умный, да без принципов. Взяли Сипягина и Плеве доверили Финляндию. Он поднял нос, понюхал, понял, что требуется, и тут же стал гнуть. Чем это кончится?!