С.Д.П. Из истории литературного быта пушкинской поры
Шрифт:
Так птенчик Лесбии, некогда живой и резвый, бредет мрачной стезей — «per iter tenebricosum» — туда, откуда никто не возвращается. Это почти цитата, где сквозь общий шутливый тон пробивается грустная интонация древнего поэта.
…В те сады, где воробушек Лесбии На руках у Катулла чирикает [155] .155
Дельвиг А. А.Указ.
Вот где заключалось подлинное искусство! В двух завершающих строках полупародийного стихотворения вдруг с полной неожиданностью развертывался образ, излюбленный Батюшковым и его молодыми учениками: образ вечно продолжающейся жизни в античном Элизее, где живой Катулл держит на руках живого же, воспетого им некогда воробышка. «Подражание Катуллу» было окончено, — и оно далеко оставило за собой свой образец — востоковский перевод.
Салонная поэзия становилась поэзией в точном и высоком смысле этого слова.
Рядом с элегией на смерть Мальвины в рабочей тетради Дельвига поместилось еще одно стихотворение — «О сила чудной красоты!», оканчивающееся словами:
…Ты Явилась, душу мне для муки пробудила, И лира про любовь опять заговорила [156] .Эти стихи были написаны приблизительно тогда же, когда и элегия, и также вписаны в альбом Пономаревой.
156
Дельвиг А. А.Указ. соч. C.155–156, 306.
Итак, в конце 1821 года Дельвиг также оказывается в числе поклонников «Калипсо». Но будем осторожны; не станем искать в первом же мадригальном посвящении следов реального и глубокого чувства. Стихи Дельвига искусны и слегка холодны; в них — след не индивидуального, но общего эмоционального опыта, какой уже накопила элегическая поэзия. Разочарованный герой, пробуждающийся к новой жизни «мощной властью красоты», как скажет потом Пушкин, — для стихов 1820-х годов — уже общее место; большой поэт может силой таланта придать ему индивидуальное обличие, но при сравнении с другими подобными же героями иллюзия рассеется или, во всяком случае, поколеблется. Современный читатель, знающий биографию Пушкина, вычитывает в его стихах к Керн («Я помню чудное мгновенье…») историю пылкой и трогательной любви, — но в них этой истории нет; они — лишь мадригал, написанный рукой гениального мастера, и, если сравнить их с другими, выстраданными пушкинскими стихами, такими, как «Храни меня, мой талисман…» например, — сразу видно, что в них меньше лирического напряжения, что они — мастерская аранжировка общего лирического сюжета, — кстати, того же самого, что в интересующих нас сейчас стихах Дельвига.
Дельвигу предстоит еще пережить увлечение и написать о нем совсем иные стихи, — но это произойдет несколько позже.
Между тем Нейшлотский полк, в котором служит унтер-офицер Баратынский, вновь прибывает в Петербург.
Дельвиг приветствовал товарища стихотворением «Музам»:
Придите, девы, воскресить В нем прежний пламень вдохновений И лиру к звукам пробудить: Друг ваш и друг его Евгений Да будет глас ее хвалить [157] .157
Там же. C.156, 490 II. С. Д. П.
Это стихи зимы 1821/22 года: в них есть упоминание о «вьюгах и морозах».
16 января 1822 года Баратынский явился на заседание Вольного общества любителей российской словесности и читал там стихотворение «К другу». Это было, конечно, то стихотворение, которое мы знаем сейчас как послание «К Дельвигу»:
Ты помнишь ли, в какой печальный срок На дружбу158
Боратынский Е. А.Указ. соч. C.41–42.
Да, это было правдой. Многие годы спустя Баратынский не мог говорить спокойно о том волнении, с каким он увидел свои первые напечатанные стихи, — стихи, отданные в «Благонамеренный» Дельвигом без его ведома.
«Союз поэтов» собирался вместе.
Может быть, в этот свой приезд Баратынский пишет уже знакомые нам стихи «О своенравная София…» — о веселых ужинах, где смеются над указами и псалмами. На них-то поэт «основал свои надежды И счастье нынешней зимы». Это могла быть, конечно, и зима 1822/23 года, когда Баратынский задержался в Петербурге на четыре месяца, — но, как мы увидим, за год произошли события, несколько изменившие и характер отношений, и самую тональность посвящений Баратынского. Сейчас же все сложности еще впереди, а в настоящем — радость встречи, легкое кокетство, amiti'e amoureuse — полудружба-полулюбовь — и те же темы, те же сюжеты, которые начинались в стихах, написанных до пятимесячной разлуки:
О своенравная София! От всей души я вас люблю, Хотя и реже, чем другие, И неискусней вас хвалю… Иной порою, знаю сам, Я вас браню по пустякам. Простите мне мои укоры: Не ум один дивится вам, Опасны сердцу ваши взоры: Они лукавы, я слыхал, И, все предвидя осторожно, От власти их, когда возможно, Спасти рассудок я желал. Я в нем теперь едва ли волен, И часто, пасмурный душой, За то я вами недоволен, Что недоволен сам собой [159] .159
Там же. C.54–55. Автограф — в альбоме Пономаревой // ИРЛИ, № 9668, л. 12.
Шестнадцатого января, как сказано, он присутствует на заседании «соревнователей». Далее имя его из протоколов исчезает. Он не появляется ни на одном заседании, вплоть до середины апреля.
Он болен.
Сохранилась его записка, без даты, обращенная к Гнедичу: «Почтеннейший Николай Иванович, больной Боратынский довольно еще здоров душою, чтоб ему глубоко быть тронутым вашей дружбою. Он благодарит вас за одну из приятнейших минут его жизни, за одну из тех минут, которые действуют на сердце, как кометы на землю, каким-то электрическим воскресением обновляя его от времени до времени.
Благодарю за рыбаков, благодарю за прокаженного, Вы сделали, что все письмо состоит из одних благодарностей.
Еще более буду вам благодарным, ежели сдержите слово и навестите преданного вам Боратынского.
Назначьте день, а мы во всякое время будем рады и готовы» [160] .
В этой записке идет речь о двух произведениях: «Рыбаках» Гнедича и «Прокаженном города Аосты», переведенном Баратынским из Ксавье де Местра.
«Рыбаки» были напечатаны в восьмой книжке «Сына отечества» за 1822 год; при следующей, девятой книжке подписчикам раздавался пятый номер литературных приложений — «Библиотеки для чтения», где был перевод Баратынского. Вероятно, Гнедич прислал больному книжки со своим и его сочинением, что могло произойти после 13 марта, когда «прибавления» с «Прокаженным…» вышли из типографии.
160
Боратынский Е. А.Указ. соч. C.234–235.