S.N.U.F.F.
Шрифт:
Грым увидел собственное лицо. Прическа двойника оказалась странной — смазанные гелем волосы были приведены в трудноописуемую форму, напоминавшую то ли колеблемое ветром пламя свечи, то ли раздавленную луковицу. Может быть, волосы действительно пришли бы в такой вид, если бы он целую ночь скакал, не снимая шлема.
Двойник выхватил меч и, драматически повышая голос с каждым четверостишием, принялся декламировать:
— Когда прокуратор с проколотой мочкой Завел мотоцикл, чтобы ехать в район, Мы встретились взглядом над ржавою бочкой Со словомНеприличные слова, которые воин уже практически орал, заглушило биканье.
Читал экранный двойник превосходно — и при этом почти танцевал, с каждым четверостишием принимая все более устрашающие позы. В конце, перейдя на крик, он принялся яростно махать мечом, словно отбиваясь от толпы фантомов. Дочитав, он вдруг успокоился — бросил меч вслед за шлемом и склонился перед камерой, как бы отдавая себя на волю сидящих у своих маниту людей.
Вновь появилась улыбающаяся дикторша.
— Песнь орка перед битвой! — повторила она и вздохнула. — Только куда ты, глупый, убежишь-то?
Потом она посерьезнела и заговорила о непонятном. В воздухе появился разрез какой-то шарообразной машины, и Кая тут же выключила маниту. Грым понял, что его три минуты славы позади.
— А что, — сказал Дамилола, — хорошо они тебя представили. Обычно у нас все с подколкой. А тебя таким симпатягой сделали, хоть в снаф свечи держать. Что скажешь?
Грым мог бы многое сказать.
Во-первых, будь у него такой меч и шлем, он не кидался бы ими по сторонам, а продал бы на рынке и спокойно жил на вырученное лет пять.
Во-вторых, он никогда не писал этого стихотворения — во всяком случае, в таком виде. Оно было скроено из черновых набросков в его блокноте — и скроено чрезвычайно умело, просто мастерски. Хотя иные из его мыслей очень сильно извратили. А некоторые и вообще добавили. Вместе со всеми неприличными словами.
В его набросках действительно упоминались «пидарасы» — но совсем в другом смысле. Грым не мог поверить, что стольких ребят из его призыва, пусть даже чумазых, немытых и недалеких, Маниту проклял черным жребием и обрек на смерть. А тут выходило, что он вполне с этим согласен.
Четверостишия про оркскую родину он и вовсе не писал.
Его взяли из народной песни «Ебал я родину такую», на величавый древний мотив которой Грым сочинил свое творение. Только в оригинале был «идущий с говном в никуда самосвал» — его заменили на «ползущий», решив, видимо, что так обиднее. Про «права человека» тоже было непонятно — в песне про родину было и «и досыта есть мне никто не давал».
У Грыма мелькнуло вялое озарение, что не все так просто с оркскими народными песнями, и стоило бы выяснить, кто и как их пишет — хотя, тут же подумал он, чего тут выяснять, когда и так все ясно… И с оркскими народными танцами тоже.
Про кровавые документы он думал именно так — но в оригинале это было выражено не столь энергично. А строчка «оружие брошу, а сам убегу!» вообще взялась неизвестно откуда. У Грыма в черновиках не было ничего похожего. Может, ему могла прийти в голову такая мысль, но у него точно хватило бы ума не записывать ее на бумагу.
Но главным, конечно, было другое.
Даже если бы Грым и написал это стихотворение именно в таком виде, он ни за что не стал бы читать его в холодные линзы бизантийской оптики, публично отрекаясь от своего безобразного племени. Он лучше умер бы со стыда. А у экранного двойника все получилось легко и непринужденно, словно он с рождения только и делал, что переживал перед телекамерой непрерывные множественные катарсисы, тут же отчитываясь о них в прямом эфире.
— Непонятно только, как они оставили про мировое кино, — сказал Дамилола задумчиво, — Наверно, спешили.
Грым совсем смутился, потому что четверостишие про мировое кино было чуть ли не единственным, которое сохранилось нетронутым.
— Спешили, точно, — продолжал Дамилола. — Вон Бернар-Анри один раз удолбался М-витаминами и брякнул про оркскую свинарню — «смердит, как либеративный дискурс». И тоже пропустили — дедлайн был… А тебе как, Кая?
Тут Грым заметил, что Кая, не отрываясь, смотрит на него круглыми от восторга глазами.
— Отличные стихи! — сказала она. — Очень сильные! Так сейчас уже никто не может. Все боятся. Ты настоящий поэт, Грым! Я тебя люблю!
Тут с Грымом произошло нечто странное.
Все противоречивые чувства, секунду назад бушевавшие в его сердце, вдруг исчезли, и на их месте ослепительно сверкнуло новое переживание — внезапное, свежее, упоительное и совершенно ему незнакомое. Он понял, что за эти слова и взгляд он, не задумываясь, продаст свою оркскую родину хоть три раза подряд — если, конечно, она будет кому-то нужна в таких объемах.
Хлоя ничего не сказала, но посмотрела на Каю с такой физически ощутимой ненавистью, что по комнате прошла волна электричества. Ее ощутил даже Дамилола.
— О-о-о! — сказал он, — У нас, я смотрю, все серьезно.
Встав, он быстро пошел в комнату счастья.
Кая последний раз посмотрела на Грыма, грустно улыбнулась и закрыла глаза.
С ней что-то произошло. Миг назад она была живой — а теперь замерла без малейшего движения, как не может ни один человек. Перемена была необъяснимой и страшной.
— Кая! — позвал Грым. — Ты в порядке?
— В порядке, — сказал Дамилола, выходя из комнаты счастья. — Я ее выключил.
— Как выключил?
— С мастер-консоли, — сказал Дамилола, садясь за стол, — Ее оттуда можно на паузу ставить. Только пароль надо знать. Чтоб не самоотключалась. Суры это любят.
— Суры? — недоуменно повторил Грым.
— А ты не понял? — ухмыльнулся Дамилола. — Я пупарас. Как Трыг. Только с более широкими возможностями.
— Вы хотите сказать…
— Ты что, правда не понял? Думал, она живая?