Сабля князя Пожарского
Шрифт:
– Долго рассказывать, – отвечала Авдотья.
– А ты расскажи, сделай мне ради Бога такую милость, – попросила старуха. – Мне о сыночке моем послушать – и то уж утешение. Как он тебя отыскал?
– В Вологде.
– Петровна сказывала, что тебя в Вологду увезли, – вспомнила Марья Федоровна. – И что, как?
Стыдно было Авдотье рассказывать, как, потеряв от внезапного счастья рассудок, они с Никитой тайно сошлись в амбаре Канатного двора, на бухтах каната. Она, как-то обойдя подробности, сказала лишь, что овдовела и что Никита забрал ее с собой.
– Дура я была, дурища бестолковая, надо было сразу тебя сватать! – воскликнула Марья Федоровна. – Чего ждали?.. Была б ты мне невесткой, внуков бы родила, а теперь я – как куст обкошенный, одна… Что мне радости от всего моего бабьего добра в укладках, от тряпичной казны, когда ни сыночка, ни внуков? Петровна, подай укладку, да не эту, а малую…
Марья Федоровна достала дорогой золотой крест, чуть ли не в пять рублей ценой.
– Возьми, Дунюшка. Ты до последнего с моим Никитушкой была, ты ему оченьки закрыла… Бери! Не в гроб же мне с собой это добро брать! Бери – и зла на меня не держи!
– Возьми, дитятко… – беззвучно прошелестела Анна Петровна. – Не то она разволнуется, кричать начнет…
Нашли шнурок, смастерили гайтанчик, крест повесили Авдотье на шею. И вскоре она ушла, пообещав приходить, когда получится.
Мысли у нее были пестрые, сбивчивые и тревожные.
Она немолода, сердечко уж побаливает. А сердечная хворь часто приводит к скорой смерти. Если она вдруг помрет – что станется с Никитушкой? Что, если Настасья откроет Гавриле правду? Станет ли Гаврила заботиться о чужом по крови отроке? Настасья – та уж точно не станет!
А у Марьи Федоровны есть какая-никакая дальняя родня. Если она оставит Никите сокровища из своей малой укладочки…
Ну да, успела Авдотья заглянуть в ту укладочку!
Если ей, не приведи Господь, завтра помирать – что она сыночку оставит? А коли ничего не оставит – куда ему деваться? Пробираться к единоутробным сестрицам в Вологду? Так ведь могут и не принять. Дочки у Авдотьи стали, как выразился однажды покойный муж, жестоковыйные. Его, отца, они порой навещали, у себя принимали, а матери до сих пор не могли простить, что она их бросила, сбежав с любовником.
А в укладке было много всего, точно не разобрать, все перепуталось и лежало кучкой. А ведь, кроме малой, была еще и большая укладка…
Несколько дней Авдотья думу думала. А потом настало воскресенье. С утра нужно самой идти в церковь и деточек с собой брать. Авдотья и Настасья собрались, принарядили Дарьюшку с Аксиньюшкой – девки на выданье, пусть женихи любуются! Авдотья даже дала Дарьюшке поносить свои серьги с лазоревыми яхонтами. Настасья нарядила маленького Олешеньку – Митя зарабатывал в Оружейной палате неплохо, на единственного сына денег не жалел. Авдотья тоже собрала Никитушку как могла. А после службы сказала Настасье, что отыскала дальнюю родню, хочет сводить к ней сына – показать.
– А богата ли родня? – спросила благоразумная Настасья.
– Богата, вот я и думаю…
Авдотья не завершила мысль, но Настасья поняла.
– Ну так веди! Может, там же и пообедаете.
Марья Федоровна и Анна Петровна сидели дома – где ж им еще быть после службы, двум старухам? Когда в горенку вошла, ведя Никиту за руку, Авдотья и поставила его перед родной бабкой, первой опомнилась мамка:
– Батюшки-светы, Никитушка! Я бы и в толпе признала!
Марья Федоровна не закричала, не рассмеялась счастливым смехом, молчала довольно долго. И сказала:
– Ты его сберегла… Ты его воспитала… Ты, ты…
И покачнулась на лавке.
Ее отпаивали холодной водой, курили перед лицом жжеными перьями. Наконец уложили на лавку.
– Это с ней случается, – шепнула мамка. – А и ты хороша – нет чтоб как-то ее приготовить… Вышло – как снег на голову…
Потом все вместе сидели за столом. Марья Федоровна не сводила глаз с внука, который решительно ничего не понимал.
– Петровна, свет мой, добеги до Норейки, пусть бы Матюшка добежал до Торга, принес пряников, принес калачей, левашников, пастилы!
– Что за имя такое – Норейка? – спросила Авдотья. – Впервой слышу. Какое-то не русское.
– А не имя, лапушка моя! Прозвание ему – Норейко, – объяснила мамка. – Он не из здешних посадских людей. Он на здешней вдове лет с десяток тому женился. Матюшка ему – не родной, а родных уже трое. Звать его Осипом. Осип Норейко – вот как!
Авдотья задумалась – до чего ж странное прозвание, хотя на Москве и не такие случаются; до Смуты по соседству жил Авдей Осинова-Нога, и ничего – как-то соседи притерпелись. Но Марья Федоровна отвлекла ее разговором про обед, и больше уж про Осипа Норейку речи не было. Потом прибежал его пасынок Матюшка, получил деньги на пряники с калачами, да с лихвой – чтобы радостней было бежать. Потом Петровна споро накрыла на стол, и все, помолясь, сели.
На душе у Авдотьи впервые за долгое время было светло – словно в родной дом попала. Она видела, что Марья Федоровна уже безумно любит внучка, уже всячески старается ему угодить, уже подарила пять алтын – на лакомства.
– Потом, Бог даст, дойду до соседки Ефросиньи, она знатные рубахи на продажу шьет. Нарядим Никитушку, как маленького царевича! – пообещала бабка. – Ведь до чего ж хорош! Волосики светленькие вьются – как у моего Никитушки. Ангел, чистый ангел!
И Авдотья поняла – жизнь готовит ей еще немало радостей.
Прибежал Матюшка, принес большой калач, три пряника, полдюжины левашников и сказал:
– А отпустите Никишку со мной! У нас на соседском дворе качели, для девок поставлены, нас туда пускают! Соседи уехали, дома один старый дед, уже почти не выходит, нас просили за двором присмотреть! Я его приведу!
– И впрямь, что отроку с нами, со старухами, сидеть? – спросила мамка. – Пусть потешится!
Никита обрадовался несказанно – взрослые разговоры, при которых велено сидеть и молчать, ему уже надоели. И Матюшка показался ему отличным товарищем – парнишка рослый, улыбчивый, нрава мирного, уживчивого. Этот не станет добровольно сидеть дома за книжками о божественном.