Сабля, птица и девица
Шрифт:
У соседних поляков и литвинов картина складывалась примерно та же, только земля давала больше дохода. У татар боевая экономика считалась проще. Доспехами они пользовались минимально. Кони в степи намного дешевле, чем на Руси. Набег — это коммерческое мероприятие, всегда приносящее прибыль, в отличие от русско-польских войн, где целью всегда было победить вражескую армию и установить контроль над территорией, а не пограбить и убежать. Маленькие силы русских при татарском набеге десятками тысяч всадников будут смяты, средние и хорошо укрепившиеся
Сабля стоила, наверное, от четверти до трети всей добычи. Или больше. Клинок — булат, который кует неведомо кто неведомо где. Чаще всего говорили, что куют мамелюки в Египте из слитков, купленных в Индии. Немного дворян на Москве могли похвастать булатной саблей. Батя, да еще двое-трое. Может быть, кто-то из бояр, в их круг Ласка не входил.
Дело даже не в том, что сабля булатная и с золотом, а в том, что это вещь штучная и уникальная, которую даже князю не зазорно на пояс повесить. Да и ножны с золотыми накладками добавляли цены.
Клинок изгибался, начиная примерно с середины. Заточенная елмань не расширялась, как у венгерок или тех же египетских, а острие по-татарски сходилось в граненую иглу. Позолоченное перекрестье в виде восточного креста, где верхний луч заходил на рукоять, а нижний прижимался снаружи к ножнам. Рукоять сгибалась к мизинцу и плавно переходила в золотой колпачок навершия без расширений и утолщений.
— Хороша сабля, — сказал Устин, — Узор «ступени и розы», кажется, хоросанский. Золото настоящее.
— Ты такую же у османов трофеем взял?
— Не такую, — Устин сходил за своей старой саблей и положил обе рядом на стол, — Моя постарше лет на тридцать, с широкой елманью и одним широким долом, а твоя как вчера из кузницы, узкие долы, как на рыцарских мечах, и острие в шило выведено. Рукоять у меня по-дамасски сделана, а у тебя по-татарски. И ножны у меня османские, а у тебя татарские.
— Не будем же продавать саблю, а? — робко предложил Ласка.
— Даже не думай. Я свою не продал, и ты не продавай. Да и цены тебе за нее не дадут. Клинок посчитают как простой булат египетской ковки, а золото просто по весу.
— С остальной добычей как поступим?
— Нутром чую, что ты сейчас попросишь меня не серчать и дать зерна на перегонку. Потом скажешь, что железка какая в твою адову машину нужна или труба.
— Так ведь водка в хозяйстве всегда пригодится. И на Рождество, и мало ли на поминки, и зимой с мороза согреться, и гостей принимать. И на Москву с челобитной поехать. Доброй водки бочонок возьмут те, кто серебром брать побрезгует, а золота на таких не напасешься. Я уж про лекарей не говорю.
— С этой водкой тебе как черт ворожит.
— Что же не как Бог послал?
— Было бы на доброе дело, я бы сказал как Бог послал.
— На доброе, как не на доброе-то? Польза же сплошная.
— Водку черт придумал, чтобы русский народ споить!
— Так ведь ты, батя, и
— Мы, православные, чертовых выдумок не боимся. Крестим чарку, да пьем во славу Господа.
Зерна батя на водку отсыпал и серебра на перегонный аппарат разрешил взять. Все-таки, сын сам добычу в семью принес и свою долю на дело собрался потратить, а не на пьянки и гулянки.
3. Глава. Не дальше ляхов
Этой осенью татары дошли до Каширы, но бой не приняли. Постояли-постояли, да и повернулись обратно в Крым. Русское войско преследовать их не стало. Вслед уходящим татарам вместо ратников ударили холода. Говорили, что в этом году ранняя морозная зима началась не только на Руси, но и в Литве, которую тоже захватил этот набег.
Дядя Федот написал, что мурза, которого Ласка зарубил на поединке, со слов пленных татар оказался сыном самого хана Сахиб-Герая. Этой новости никто не удивился. Правоверным Пророк разрешил иметь по четыре законных жены, но ханы и богачи содержат кроме жен еще чуть ли не по десятку девок, с которыми сожительствуют во грехе. Гарем называется. То есть, сыновей у хана к его возрасту может быть не один десяток.
Зрение у бати к весне еще подсело. Собирался Ласка еще по осени за лекарством, собирался, да не высобирался. Все дела какие-то. То холод лютый, то недомороженные разбойники обозы санные грабят.
Батя ругался и со двора не отпускал. Вступилась мама. Маме за тридцать, стройная, невысокая, в домашнем платочке. Не рожает каждый год, как все нормальные бабы, но хозяйство ведет лучше многих, и сын от нее пусть силой поменьше старших, да умом как бы не побольше.
— Ты же, старый, так совсем ослепнешь. Давай благословим Ласку, пусть поедет. Мир большой, людей умных много. У тебя руки-ноги не хуже, чем у молодого. Голова за двоих варит. На печь собрался? Повод нашел на войну не идти?
Вступились и братья.
— Что ты Ласку под мамкиной юбкой держишь? Он пусть и молодой, да умный. Пусть и ростом невелик, да смелый. Хочешь, мы за лекарством поедем?
Тут Устин уже не выдержал.
— Вы? Мало того, что вы меня на всю Москву опозорили, так еще на весь мир хотите?
— Ну, батя. Все уж забыли.
— Все забыли, да я не забыл.
— Мы можем и не спросясь отъехать. Не маленькие уже.
— Догоню. Догоню, хворостиной высеку, поперек седла брошу и домой привезу.
— Как ты нас догонишь, если дальше своего носа ничего не видишь?
Вот на этом месте Устин рассердился по-настоящему. Отвесил каждому по подзатыльнику и не попал. Увернулись сыны.
— Хитрые стали?
— Ага.
Батя задул свечки и задернул занавеску.
— Вот теперь держитесь.
Зимние ночи на Руси темные. Да в новолуние. На равных получилось. Что отец ничего не видит, что сыновья. Накостылял Устин Петру и Павлу от всей души. И кулаком бил, и стулом, и столом. Устал.