Сад камней
Шрифт:
Разумеется, та же рука, что и в случае с посылкой, не будем плодить лишние сущности. Мне и тогда показалось, будто такого - никто не может знать; а почему бы и нет? В конце концов, четырнадцать лет назад сквозную деталь для картины искала вся группа. Другое дело, я не могла объяснить толком, чего именно хочу, а то, что они предлагали сами, было чудовищно мимо - и я регулярно срывалась, орала, убивала на месте! Мало убивала, может, если бы позволила себе больше, пронзительнее, глубже, из “Прощания” и вправду вышел бы хороший фильм. Так или иначе, все примерно знали. Ну и где эти все, чем занимаются теперь?..
Например, чтобы далеко не ходить, Пашка: вот кого при всем желании не удавалось с тех пор упустить из виду. А ведь он знал про яшму, знал почти точно. С Пашкой у нас всегда, при всей профессиональной и дружеской общности, имелось в зазоре вот это “почти”, досадная миллиметровая неточность, из-за которой все летело к чертям, вернее, чем из-за настоящих разногласий, конфликтов и предательств, вроде его показаний на суде. Но мог и попасть иголкой в нерв, чисто случайно. И чисто технически запросто мог: выследить, разведать, закрутить многоходовку. Креатива и драйва у него бы хватило, а что до мотивов - так он же у меня всегда был козел.
И далеко не он один. Не он один козел, не он один мог знать и позабавиться от души на материале своего знания. Кстати, своего - необязательно тоже, в нашем тесном профессиональном мире не бывает совсем уж отдельных, случайных людей, все так или иначе пересечены друг с другом, знакомы по недлинным цепочкам, повязаны звеньями рукопожатий, поцелуев или постелей, образуя насыщенную питательную среду, где пышно взрастает любая засеянная информация. И Михайля в киномире знали тоже и гордились знакомством, хотя в нашем-то деле он не понимал ни черта, с треском завалив ту пару постановок, в которые и вляпался-то неизвестно зачем. Он много во что вляпывался просто так, ради интереса или денег, а настоящая работа простаивала либо проскальзывала мимо, и уходила жизнь - никогда, ни из-за чего меня не пробивало так болезненно и насквозь, разрушительно и созидательно, как из-за этого… Теперь-то уже, конечно, нет. Нету ни сил, ни смысла.
Густые строчки, наползающие друг на друга и на верхний край листа. Не было в них больше ни близости, ни родственности, потому что не осталось доверия; просто такой вот почерк, такие вот слова. Невозможные: если про мамину болезнь Михайль, наверное, мог успеть от кого-то услышать, хотя бы от того же Яра, если они и вправду так плотно общались тогда, во время нашего плена, - но суд, он уж точно начался намного позже. Фальшивка, подделка, грубая и циничная. И я так или иначе выясню, откуда она взялась.
Ставни напротив были заперты плотно, без щели, но в их орнаментальной резьбе, если присмотреться как следует, имелись и сквозные элементы, просвечивающие завитушки: может быть, получится заглянуть туда, внутрь. Подтянулась, села на подоконник, подобрала ноги, подалась вперед, поймав щекой бритвенный холод сквозняка между строениями. Отверстие, похожее на запятую, вплотную, близко, лицом к холодному дереву. Впечатляюще, наверное, он смотрится, мой отдельный непроглядно-черный глаз - с той стороны.
Но с этой - не получалось разглядеть практически ничего. Мглистый сумрак, фрагменты то ли мебели, то ли стен, что-то дробное, ребристое, и не разберешь; такой вот смутной картинкой обычно нагнетают саспенс, если не хватает фантазии и бюджета. Комната за ставнями была явно пустой, нежилой даже, однако напротив светилась вертикальная линия, отбрасывая на пол косой квелый луч. Смежное помещение, в котором, возможно, кто-то есть. Стоп. Кажется, звук. Оттуда, издалека.
Перегнулась еще сильнее, почти теряя равновесие, прильнула к дырке уже ухом. Точно, там, за следующей стенкой, слышался приглушенный гул, и вроде бы голоса, неразличимый разговор, а потом намного явственнее - музыка. Как в старом фильме, снятом в те времена, когда еще не научились как следует сводить дорожки. Впрочем, у нас на некоторых, не будем показывать пальцем, студиях до сих пор этому не научились.
Там телевизор, что ли? Смотрят кино?
Отс. Ну разумеется, должен же он использовать по назначению свою гигантскую коллекцию; не способной понять Иллэ врет, будто ушел в лес, а сам… Попыталась представить на мысленной карте расположение его флигеля: далековато, но мало ли каким зигзагом могут идти смежные пристройки. Вот и хорошо. Сейчас.
Накинула валяное одеяние, принесенное Иллэ, интересно, как его правильно: пальто, тулуп, салоп?.. хотя наверняка там какое-нибудь особое этническое название, надо спросить. Высокий воротник-стойка с запахом мокрого животного царапал подбородок, рукава были длиннее, чем надо, выпуская на волю только самые кончики пальцев, вроде рожек улитки.
С некоторым трудом подхватила с подоконника письмо и вышла наружу.
Потеплело. Не настолько, чтобы не щипало щеки и не вылетал пар изо рта, но достаточно, чтобы одежда воспринималась как дополнительная тяжесть на плечах. Где-то у горла, возле жесткого воротника, плескалось несильно, не угрожая захлестнуть, мрачно-азартное, решительное, злое. Пускай только попробует ничего не объяснить.
Стеклянная дверь над крыльцом флигеля казалась матовой и черной, без просвета. Я взбежала по ступенькам, подметая их кистями на подоле, остановилась вплотную, прислушалась. Отсюда не различить никаких дорожек, не отделить музыку от иных шумов - но и не тишина, все-таки фон, полупрозрачная, как от пламени, тень звука. А теперь мне откроют. Пускай кому-то и не нравится, когда к нему вламываются без предупреждения, ничего, переживет. Я тоже, знаете ли, не люблю контрафактных подарков и поддельных писем.
Дверь задрожала, задребезжала, загудела, хороня под грубым шумом далекий кинематографический звук. Короткая и убедительная, как автоматная очередь, серия ударов в косяк, небольшой продых, потом еще, а если он и теперь не откроет, начну колотить прямо по стеклу. Всегда любила разбивать голыми руками стекла, жаль, никогда не удается запомнить самого момента, острого кайфа разлетающихся под кулаком стеклянных брызг - потому что именно в тот миг всегда оказываешься далеко, видишь и лихорадочно записываешь в памяти точное и яркое, единственный образ, вспышку, картинку в столбе ослепительного света, возможную лишь тогда, когда пробивает. А потом удивленно разглядываешь кровь на содранных костяшках, похожих на бусинки сердолика. Сразу после возвращения они какое-то время совсем не болят.
– Вы что-нибудь хотели, Марина?
Обернулась.
Он подошел к самому крыльцу и смотрел на меня снизу вверх, непривычный в этом ракурсе, одетый в черный поблескивающий дождевик с капюшоном, сброшенным на плечи. Опирался на палку, темную от влаги, особенно при конце, где на острую веточку накололся круглый, словно монета, желтый лист. У ног Отса стояла корзина, полная нереально крупных и красивых, как в кино, белых грибов.
– Не колотите так, - попросил спокойно и негромко.
– Разобьете стекло.