Сады диссидентов
Шрифт:
Сорок три года спустя Цицерон носил на голове дреды – толстые жгуты, предназначенные для борьбы с чужими умами. Эти ворсистые щупальца служили наглядными выделениями его ума, приборами дистанционного управления. А еще они походили на переданные светотенью следы от самолета и постоянно демонстрировали, что его голова самым натуральным образом взрывается от всей той дряни, которая в нее набилась. Ну, а если совсем буквально, то его дредлоки возвещали вот что: Цицерон уже очень долго, вы даже представить себе не можете, сколько, не соблюдал чистоту, не слушался правил, которые втолковывает любому ребенку любая мать: расчеши! гребнем! эту! чащу! Взгляните на мои великие деянья [2] . Вдумайтесь: сколько времени на это ушло, сколько лет пришлось Цицерону мириться с тем, что он – явно незавершенное произведение. Потому что он отращивал свою копну волос у всех на виду – просто ходил по
2
Строка из стихотворения П. Б. Шелли “Озимандия”. Перевод К. Бальмонта.
Чего бы ни стоило Цицерону так долго таиться – не меньше усилий затратил он и на то, чтобы сбросить бремя молчания. Цицерон понял, что он – очень рассерженный человек. Так или иначе, он стал человеком, которого совершенно невозможно смутить. Напротив, он сам постоянно смущал других. И это больше роднило его с Розой, чем с Мирьям. Ведь Мирьям была утешительницей и вдохновительницей. Она принимала все ритуалы общественной жизни, невзирая на все ее фикции и нелепости: все пути ведут никуда, выбирай свой путь сердцем! Цицерон (как и Роза под конец жизни) любил, чтобы его слушатели немели от изумления и обливались кровью, глядя, как все сорванные маски летят на пол или горят в огне.
По мнению Цицерона, порицание отъявленных расистов или гомофобов было не только бесполезным, но и смертельно скучным занятием. Мощь, заключавшуюся в подобных обвинениях, лучше всего было направлять наобум – против самых корректных и откровенно сочувствующих коллег или студентов. Посреди какой-нибудь дружеской беседы Цицерон привычно и небрежно ронял: “Но, разумеется, вы отдаете себе отчет в том, что вы – расист”. Чем меньше улик у него имелось, тем более дестабилизирующим оказывался результат. Именно такого рода желание вызвал у него в океане Серджиус Гоган. Цицерону вдруг из принципа захотелось назначить себя главным преемником и наследником. Даже и не думай нарисовать себе уютный фамильный портрет своей еврейской семейки – без меня! Без меня этого портрета попросту не существует. Если хочешь кого-то в этом винить, то вини Розу. Это она добавила шоколад в арахисовое масло.
Достойные планеты? Да кто их вообще видел-то? Уж точно не Цицерон.
Часть вторая
Игра “Кто, что или где?”
Глава 1
“Пролы” из Саннисайда
– А он вас ждет?
– Дорогуша, он всегда должен меня ждать. Можно сказать, каждый мой приход – его большая удача. Передайте мистеру Ши, что у меня есть кое-что, что ему нужно. Просто он сам пока об этом не догадывается.
Ленни Ангруш переместил тонкую картонную коробочку с магнитофонной бобиной, прижав ее к портфелю, чтобы достать носовой платок и утереть пот со лба. Контора адвоката была шикарной и модернистской, по крайней мере, для Бруклина, однако кондиционера в секретарской приемной не было. Возможно, здесь крылся какой-то умысел: прежде чем переступить порог великого человека, просители должны были основательно размякнуть. Великим человеком был Билл Ши, прославленный бруклинский юрист, которому предстояло превратить болота Флашинг-Медоуз в огромную бейсбольную площадку.
Ленни начал обивать здешние пороги и стал тут почти “своим” еще несколько месяцев назад. Ши нуждался в поддержке народных масс, чтобы было на кого кивать в случае критических нападок со стороны прессы. Он дал Ленни организовать несколько районных встреч, собрать подписи под петицией, даже подбросил ему кое-каких деньжат для премии имени его самого, Ши, предназначенной для самого многообещающего будущего члена большой лиги из Куинс-колледжа, которую Ленни и вручил своему любимому питчеру, Карлу Хьюману. И если в последующие недели здешние двери не стали распахиваться для Ленни шире, то не стали они и захлопываться у него перед носом: Ши был достаточно благоразумен, чтобы не отталкивать человека из народа. Пускай двери и не открываются шире – главное, что Ленни уже поставил туда ногу.
Никто, кроме самого Ленни, не знал, насколько крепкая и большая
И вот теперь, предвкушая встречу с самим Ши, он гордо демонстрировал принесенные священные материалы его секретарше. Бобина с магнитофонной лентой вполне бы уместилась в портфеле, где лежал только небольшой гроссбух и люцитовый футляр с двумя одинаковыми долларами “Серебряный Орел”, отчеканенными на вест-пойнтском монетном дворе, – однако Ленни нарочно не прятал бобину. Пусть в этой мелкой сошке проснется любопытство. Пусть она сама спросит.
– Я сообщу ему, что вы пришли.
– Сообщите ему, что на этот раз у меня есть кое-что получше, чем инфилдер, и получше, чем питчер!
– Присядьте.
Ленни уселся на стул в приемной. Положил магнитофонную бобину так, чтобы она бросалась в глаза. Как же ее звать? Дорис? Флора? Аппетитная девица, но за несколько своих визитов в эту контору Ленни не сблизился с ней ни на йоту. Он проводил ее восхищенным взглядом, когда она встала и быстро зашагала в своих туфлях без каблуков по слепому коридору, нарочно устроенному здесь, чтобы начальственный кабинет сохранял таинственность. Ленни периодически клялся себе, что будет почаще затаскивать к себе в постель женщин – причем самым обычным методом. Например, соблазнит кассиршу, или секретаршу, или официантку, вроде этой Флоры, но не будет требовать от нее революционного пыла под стать своему собственному, и прекратит наконец соизмерять потенциальных постельных партнерш с идеалом Мирьям Циммер. Была, кстати, еще одна не то Дорис, не то Флора, работавшая в “Редких монетах” у Кармоуди; может, он перепутал их имена. Ему надо бы упражняться в мужском деле, пускать нижнюю часть тела в ход. Слишком долго он только ратовал за других: за партию, за пролетариат, за Мим. Кузина Роза, признавая в нем родственную душу, советовала ему следовать чужому примеру. “Да живи уже в реальном мире!” – так она говорила. Но Ленни-то знал, что мчится, как скаковая лошадь: в шорах, под ярмом, не уклоняясь от заданной цели.
Пускай он придет к финишу последним и свалится замертво – все равно он добежит до конца.
Сегодня, как и положено скаковой лошади, Ленни весь обливался потом. С его волосатого запястья пот стекал на белую картонную коробочку с магнитофонной лентой, оставляя заметный след. Там хранилось его сокровище – новая песня, посвященная бейсбольному клубу, выкуп за невесту, внесенный певцом-ирландцем. Ленин Ангруш рассуждал так: раз уж он променял свою сердечную страсть на сущий пустяк, на какую-то песню, значит, эта песня непременно должна иметь необычайную ценность. Как сказочные волшебные бобы Джека, ценность этого народного гимна проявится именно в его очевидной бесполезности: кроткие унаследуют, пролетариат будет диктовать, кабальный пункт в договоре о найме спортсменов будет отменен! Во Флашинг-Медоуз появится стадион для рабочих!
Каждому – по потребностям; потребности Ленни были непропорционально велики. А значит, волшебные бобы этой песни фолк-певца про бейсбол должны прорасти и пустить славные и безумные побеги до самого неба: бейсбольный клуб Континентальной лиги во Флашинг-Медоуз получит одобрение, и его судьба окажется накрепко спаяна с судьбой фабричных рабочих Куинса, с местным духом и достоинством тружеников и торговцев этого городского района. Взять, к примеру, первого бейсмена Ленни, который пока что никому не известен, так как во втором поколении гнет спину на Розиной консервной фабрике, таская бочки с маринованными овощами. Или его питчера, Хьюмана, который прячется в колледже, изучая русский и штудируя Горького и Толстого в оригинале; когда-нибудь ему понадобится команда, чтобы оплатить контактные линзы, – и тогда, без очков, он куда больше будет походить на атлета. Или кэтчера Ленни, сына рефрижераторщика. Все эти люди – плоть от плоти городских тротуаров и булыжных мостовых. Городской социалистический бейсбол должен поднять голову и уничтожить монопольные команды. У “Янки” был Мэнтл с его шовинистической круговой пробежкой. У “Пролов” был Карл Хьюман с его диалектическим обманным броском.
Ленни в мечтах уже видел будущие газетные заголовки: “Ежегодный чемпионат по бейсболу, или Игра всех звезд, Хьюман трижды отделал Мэнтла! Вот это аут так аут!”
Да пошел он на хер, этот Мэнтл, вместе с “Янки”!
И Мим пошла на хрен – за то, что не любит его, за то, что ни разу ему не дала.
“На хрен” для Ленни было куда более мягкое выражение, чем “на хер”: в нем ему мерещилась капелька нежности.
Ленни Ангруш и адвокат Ши еще покажут им всем. Ши и его партнер, Бранч Рики, героический интегратор бейсбола, пускай даже Робинсон оказался республиканцем, одним из тех негров-дурачков, которым нравился Айк. Если Рики будет на их стороне, а сенатор Кефовер прольет свет на монополистскую тактику владельцев команд, то они сколотят и лигу, и команду, и построят стадион на родной земле, в болотах Флашинга. И все это должно было случиться благодаря находкам Ленни Ангруша – благодаря маленькому питчеру из Куинс-колледжа с таким обманным броском, с каким не под силу было справиться Мэнтлу. Благодаря этому питчеру и названию команды, воплотившему дух рабочего класса. Во-первых, питчер, во-вторых, кличка команды, а в-третьих – песня, записанная на магнитной ленте.