Сады диссидентов
Шрифт:
– Смотри, – сказала она, опять указывая кончиком сигареты вдаль, туда, где мост спускался к Бруклин-Хайтс. – Ремзен-стрит – вон там, это одна из улиц, что вливаются в Эспланаду.
В ее воображении эти блистательные городские особняки, выстроившиеся рядами по ту сторону пролива и смотревшие на Манхэттен, были зримыми, а один из домов издалека выдавал себя звуками джаза, звяканьем бокалов, клубами конопляного дыма, обрывками остроумных разговоров. В действительности же виднелся лишь темный заслон из зеленых насаждений, тянувшийся дальше, внизу, по ту сторону устья серебристой реки, на расстоянии мили с лишним.
– А где его дом? – Теперь, когда они приблизились к цели, Портер заговорил как-то взволнованно – как будто у Мирьям в кармане лежит точный адрес, а может быть, даже и приглашение с выгравированными буквами.
– Когда попадем на ту улицу, сразу ясно станет. Думаю, мы еще за квартал все услышим.
– Да уж наверняка!
Но эта самая бравада завела их всего на пару шагов вперед по склону моста. Самоуверенность Портера приобрела какой-то другой смысл, после того как от них откололись спутники. Только когда от них наконец-то избавляешься, от этой маленькой прилипчивой толпы, скрывающей в себе парочки, когда сбрасываешь опеку этих коконов, которые образуются вокруг тебя всюду, возникая самовольно и стихийно, – тогда только и вспоминаешь об истинной цели. Портер поцеловал Мирьям. Она поцеловала его в ответ не менее страстно, хотя и прикидывала, как бы отложить или вовсе отменить поцелуи, или куда пойти, или к чему вообще все это приведет. Все мыслимые возможности личной жизни раскрывались перед ней прямо сейчас, без отсрочки до какого-то невообразимого будущего: прежний штиль смела внезапно налетевшая буря. Мирьям так и не смогла уловить какого-то сладостного переходного состояния. Холодные пальцы Портера уже пробрались через щели между пуговицами на ее старомодном платье в районе копчика, запуская вереницу каких-то электрических сигналов по ее ягодицам, откуда эти сигналы сбегали вниз по ногам и пытались заземлиться, уйдя в доски пешеходной дорожки. Портер был высокий. Мирьям приподнялась на цыпочки – это была полумера, некий компромисс между побуждением грохнуться без чувств на колени и желанием взмыть в небеса.
Мирьям, родившаяся в атмосфере разочарования и ожесточенной умеренности, выросшая в душном климате необоснованных надежд, в хмуром отчуждении пригородов, впитавшая цинизм предыдущего поколения по отношению к уже померкшим грезам о блистательном будущем, – Мирьям была настоящей большевичкой в области пяти чувств. Все ее тело требовало революции, требовало блистательных городов, где будет разыгрываться эта революция, вся ее душа рвалась увидеть, как поднимутся и рухнут высокие башни. Все те страсти, которые Роза, пожалуй, желала бы приглушить, ее дочь восприняла, похоже, с удвоенной силой. Сколько бы Роза ни старалась подавить веру в утопии, сколько бы ни призывала “глядеть правде в глаза”, – она тем самым лишь подкрепляла догадки Мирьям, с малых лет подозревавшей, что настоящая жизнь протекает где-то в другом месте. Господи, да стоило взглянуть хотя бы на Эмпайр-стейт-билдинг, вырисовывавшийся у начала Гринпойнт-авеню! Или взять хотя бы тех девушек, которые поступали в Городской колледж, но продолжали жить дома, в Саннисайд-Гарденз, или, во всяком случае, изредка наведывались к себе домой. Мирьям, наверное, уже лет десять наблюдала за их особенными ужимками и повадками. За их новыми кошачьими темными очками, за сигаретами, которые они украдкой курили, за болтовней на коммунальных двориках, которую они сразу же прекращали, как только появлялась девяти-, или десяти-, или двенадцатилетняя Мирьям, она угадывала какую-то особую осведомленность. Мирьям понимала, что эти девушки рассказывают ей о ее собственном будущем, и недоумевала: зачем они пытаются это утаить? Утаить ничего невозможно. И вот сейчас, оторвав губы от губ Портера, чтобы отдышаться и сделать перерыв, прижавшись щекой к его руке, она тоже видела Эмпайр-стейт-билдинг, торчавший из-за плеча Портера. Этот дурацкий зазывный фаллический символ, бесстыдно названный в честь преступных государственных амбиций и в то же время олицетворявший, как ни странно, гордость, внушенную Мирьям Розой, – гордость считать себя американкой и уроженкой Нью-Йорка, – этот глупый и поразительный памятник вечно торчал там, пронзая воздух, взывая к ней, заранее давя ее своей мощью и как бы говоря: “Ты – просто букашка, Мирьям Циммер!”
Но только сейчас, стоя на мосту, чувствуя, как уже щиплет на сильном ветру верхнюю губу, исколотую щетиной Портера, Мирьям ощутила всю свободу, отмеренную букашке и ничуть не уступавшую по силе и мощи самому Эмпайр-стейт-билдингу. Неужели кто-нибудь знает столько, сколько знает Мирьям в свои семнадцать лет? Вряд ли. А сегодня она узнает еще кое-что. Она позволит Портеру стать ее первым любовником – потому что он одновременно и непохожий на остальных, и похожий: как раз подходит на эту роль. Эта ночь, начавшаяся на мосту (как Мирьям уже мысленно обозначила ее), могла бы обрести неожиданную концовку, но ей не хотелось чувствовать, что она кому-то обязана такой концовкой. Заодно она бы перечеркнула свой должок перед Забытым, раз уж отказалась от него в пользу такой перемены в собственной
– Пойдем куда-нибудь, – сказала она.
И вот, с этих ее слов, на которые Портер ответил благодарным согласием, началась та безумная ночь, которая на самом деле начиналась уже много раз. Для начала они отправились обратно в Манхэттен, но не из-за нового приступа районофобии, нет (и конечная цель их маршрута станет тому подтверждением), а по причине полной утраты интереса и к Мейлеру, и к темным крышам, и к холодному небу – ко всему, кроме собственных телесных ощущений. Если бы они могли сбросить с себя одежду и оставить ее на мосту, то наверняка бы так и поступили. Скоростной поезд метро довез их от “Ситихолла” до “Юнион-сквера”, и там, в баре “Сидар”, в кабинке с высокой стенкой, они целовались взасос и ласкали друг друга до тех пор, пока их не попросили уйти. Они повторили представление в кофейне “Лаймлайт”, куда Мирьям затащила Портера после того, как он оцепенело и неуверенно спросил, где бы им попробовать продолжить это занятие. Пожалуй, в большем уединении они бы оказались где-нибудь в уголке на вечеринке у Мейлера (теперь Мирьям уже отчетливо представляла себе эту вечеринку как оргию с массовой дефлорацией знойных беннингтонских девиц на грудах пальто). Большее уединение ждало их даже на Вашингтон-сквере, где уселись на лавочку и устроили новый бурный сеанс поцелуев. Но теперь Мирьям замерзала всякий раз, как они останавливались, и Портер запускал руки к ней под одежду и пытался еще что-нибудь расстегнуть. Она уже чувствовала, как ветер холодит ей промежность, уже увлажнившуюся от не знающей удержу страстности.
– А мы не можем к тебе пойти? – прошептала она.
Портер уже не в первый раз поглядел на нее с восхищением, в котором читалась мысль, что Мирьям совсем сошла с ума, как героиня “Грозового перевала”.
– В нашем общежитии строгий режим.
– Мне казалось, вы, колумбийцы, пытались с этим бороться.
– Против нас выступил Триллинг, – похвалился Портер: он никогда не упускал случая блеснуть этим именем. – Он, похоже, вообще удивился, с чего это вдруг мы хотим пускать к себе женщин, которые всюду разбрасывают свои чулки – так он сам выразился…
– Почему же вы не стоите на своем? – Мирьям произнесла эти слова, бесстыдно копируя Мэрилин Монро: приблизив губы к самому его уху. – Боритесь за свои права!
– А мой сосед по комнате? – беспомощно проговорил Портер. – Не могу же я…
Девственность, которую носила с собой Мирьям, тяготила ее, будто якорь, – и она поклялась сбросить этот якорь еще до того, как рассветет. И вот они снова поехали на подземке, на сей раз к “Гранд-сентрал”. Оттуда Мирьям повела Портера вниз, к рельсовым путям 7-й линии, откуда поезд должен был довезти их до Куинса и дальше – в конец перрона. А там – о чудо – как раз стоял, будто в нерешительности, поезд, слегка отдуваясь через раскрытые двери. Они вошли в него, и он сразу же тронулся, словно дожидался именно их.
– Знаешь, Портер, после реки поезд поднимается. Я покажу тебе кое-что такое, чего ты никогда раньше не видел.
– Что же это такое? – проговорил он мечтательным голосом.
Сюда они шли, крепко держась за руки, вжимаясь друг в друга так, что его бедро упиралось ей в талию, ее грудь утыкалась ему в ребра, и каждый их неуклюжий, сопровождавшийся трением шаг служил своего рода продолжением бесконечного сеанса любовных ласк, в который превратилась эта ночь. Теперь они встали, прислонившись к двери, не желая прерывать длящегося телесного контакта, и от рывков поезда колено Портера оказалось между бедер у Мирьям. Она крепко стиснула ногами его ногу.
– Увидишь. Это самая большая кривая во всей системе, – поддразнила его Мирьям.
– Кажется, я догадываюсь, о чем ты.
– А вот тут, можешь мне поверить, ты неправ.
– Ну, значит, раз я неправ – значит, ты права, а не крива. Хотя тебя и кривизна не испортит.
В чем был смысл этого щебета двух существ – так глупо очарованных и явно морочивших друг друга и самих себя, так откровенно хмелевших от острот и обещаний, которыми они соблазняли друг друга? Или, может быть, вопрос стоило поставить иначе: сколько красного вина Мирьям бездумно выпила в баре “Сидар”?
– Придержи-ка эту мысль, – сказала она, снова переходя на шепот.
– Мне кажется, я уже держу ее… некоторое время.
Последняя попытка Портера неприлично сострить уже опасно приблизилась к бессмыслице. Мчавшийся в Куинс поезд пришел им на помощь: выехав из темноты, он вдруг взмыл вверх, куда-то к луне, и ворвался в созвездие уличных фонарей и вывесок вдоль Джексон-авеню.
– Ого! – выкрикнул Портер. – Будто на американских горках!
Как всегда, точный факт, который имела в виду Мирьям, оказался принят даже не за двусмысленность, а за игривую чепуху.