Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века
Шрифт:
— Здравствуйте, товарищи!
Напугал всех. О, какая ненависть к нему вспыхнула у людей! Вдобавок было это в день, когда в метро повысили плату за проезд. Коля Савушкин тоже вжался в спинку сиденья, он всегда побаивался этих поддатых остряков, подозрительных, с утра веселых, по которым сразу было видно, что едут от бабы…
Не успел этот артист затихнуть (а, войдя в вагон, он сразу опустился на свободное место у двери, голову на грудь уронил, всхрапнул), как вдруг на «Филях» очнулся, вынул из бокового кармана банку джина в смеси с тоником, сорвал железное кольцо, словно чеку из гранаты выдернул, запрокинул голову, сделал громадный глоток, обвел салон захмелевшим свирепым взглядом. Лицо его перекосилось. Он вдруг вскочил с места, резко, агрессивно прокричал какое-то полузнакомое слово:
— Солпадеин! Солпадеин!! Если эта боль…
Все опять оцепенели, а он вдруг посреди
_ —…Если, говорю, боль заявит о себе, то вы ей, слышите вы меня? вы ей, чувырле криворотой, нанесите ответный удар… Пожалуйста.
Двери зашипели, Коля вышел не на своей остановке.
Он обычно собирался из дома на работу загодя, с запасом. А чего дома сидеть? Жена Нина уходила в свою заводскую столовую ни свет ни заря, оставляя ему кое-какую еду на плите. Коля ел в одиночестве, складывал в полиэтиленовый пакетик объедки для собак и голубей, и — на работу.
Выйдя из метро не на своей остановке, он осмотрелся, определил направление движения, втянул воздух полной грудью, чтобы унять раздражение. До начала работы оставалось еще полчаса. Коля приостановился, подставил лицо ветерку. Апрельский воздух был уже прогрет, но как бы слоями, в нем улавливались узенькие струйки прохлады. Савушкин узнавал эти острые струйки-лезвия, эти наждачные терки ветра, он не сомневался, что они долетели сюда из-за Полярного круга, их сдуло и принесло ветром с арктических льдин и торосов, вот они, их сухие жгучие уколы, их сухие бескровные порезы, этот особый стерильный, убивающий все микробы, чистоплотный полярный холод, привет это ему персональный был с Севера, где он служил давно, еще при маршале Устинове, на подлодке.
Коля любил думать о своей флотской службе, и сейчас его лицо, ловя эти льдистые пощипывающие приветы, отдавалось воспоминанию об аварийном всплытии у полюса. Да, толщина льда там была критическая, страшно было представить, как они пробили, точнее — пропороли, продавили корпусом этот ледовый бетон. Уж этого Коля никогда не забудет — всплыли они под звездами посреди черной полыньи, треск титанового корпуса, потоки воды, сирена тревоги, кто мог, вылез с перепугу наружу, все чумные, в мокрых робах, с мокрыми лицами и волосами, и робы вмиг стали твердыми, как скафандры, да еще мичман Мамедов поскользнулся и съехал по корпусу, как с ледяной горки, вниз, в черное месиво из воды, льда и снега, его достали, и он лежал как обугленная рыба, и потом капитан загнал всех вниз устранять течь…
Автомобильный гудок вернул Колю в реальность. Он, оказывается, уже шел по Кутузовскому проспекту в сторону Поклонной горы.
Не знаю, как вы, господа, а я люблю эти ранние числа апреля в городе, когда светать уже начинает быстро, без недавней мглистой раскачки, когда первые дожди смывают зимнюю отупелость, и земля во дворах и скверах набухает и вспучивается особой весенней грязью, чистой, неотталкивающей, как пеленки младенца. Как не любить это время в природе? I Все кругом едва намечающееся, неразвитое, точно девочка-подросток в первоначальную пору утраты ангельской бесполости…
2
Каюсь, каюсь, господа, вы и сами видите, как беспомощно я тяну время, отдаляю момент решающего объяснения. Но подождите еще немного, есть трагические утраты, о которых не говорят с порога, скороговоркой, к ним подводят исподволь, издалека.
В день 7 апреля Савушкин, как всегда, отобедал на рабочем месте принесенным из дома окорочком, запил его чаем из термоса, высыпал на карниз крошки и раньше времени засел за свои бумаги. Приемщица Сима еще не пришла с обеда, большинство конторских молодых женщин коллективно посещали пиццу-хат у Дорогомиловского рынка, их пускали без очереди, так как контора по блату один раз в год бесплатно делала здесь санобработку всех помещений. Савушкин привычно втянул шею в плечи, рылся в актах санэпидстанции, сортировал по супрефектурам заявки от учреждений и населения (Сима как раз вернулась с обеда), производил сводные сверки, выжимки, подсчеты и с особым тщанием выводил на бумаге свой любимый значок процента. Он даже повторял кончиком высунутого языка на поверхности верхней губы контуры этих двух трогательных ноликов, разделяя их косой перегородкой… Так вот, в момент, когда шуршал своими бумагами и помогал себе языком, Коля Савушкин ощутил острый позыв к мочеиспусканию.
Он опасливо привстал со стула, бросил беглый взгляд в сторону Симы: не поняла ли она? Но Сима уже давно (заказов сегодня вообще не было) смотрела от нечего делать в окно: так кошка, живущая на верхнем этаже
Сима оскорбленно глядела на то, как вздувшаяся отороченная пеной голова змеи ткнулась в подножье грязной ледяной глыбы, которая с первых теплых апрельских дней сочилась под уклон какой-то грязью и почему-то не уменьшалась в размерах. Сима с ненавистью досмотрела, как качок вышел из-за мусорного бака, застегивая на ходу ширинку, и вернулся к трассе.
Приемщица будто была оскорблена в личных чувствах. Когда она перевела взгляд от окна на Савушкина, ее лицо еще было во власти отрицательных эмоций, которые Коля, конечно, принял на свой счет и стал быстрее протискиваться между столом и стулом, по пути он похлопал с одного бока покосившуюся стопку обработанных документов — вроде бы для порядка, а на самом деле для того, чтобы спрятать свое смущение. Ему почему-то казалось: знай Сима о том, по какой надобности он выходит, и это автоматически наведет ее воображение на соответствующие видения, что неизбежно породит мысль о наличии у него инструментария для отправления надобности и тому подобной похабщины и стыдобы. Это смущение, господа, было большой проблемой Коли. Вы пожимаете плечами, вы переглядываетесь, вы не понимаете таких людей, как Коля, а вот Коля страдал. За ним вообще водились странности на этой почве. Даже мальчиком он стеснялся спокойно стоять в очереди в вокзальные туалеты в залах ожидания, где обычно к туалетному блоку ведет общая смешанная очередь, раздваиваясь метра за 3–4 до дверей с буквами «Ж» и «М». Люди в этой очереди обретаются без всякого стеснения, сидят, бывает, на вещах, едят пирожки и мороженое, военные, гражданские, женщины с детьми и без, старухи с сумками — все вперемешку, очередь движется, люди читают газеты, отходят, занимают очередь, разговаривают о том о сем как ни в чем не бывало, и лишь Коля внутри себя сгорал от стыда, думая об одном: как они могут, когда им все ясно, зачем и для чего идет каждый к своей двери. Конечно, такое воображение нельзя назвать нормальным. Видимо, в Коле сидели какие-то творческие задатки художника или хореографа, может быть, задатки практолога человеческих душ типа писателя Владимира Сорокина. Только судьба поленилась с ним повозиться, не дав Колиному воображению обрасти художническим или словесным дарованием, и повела реутовского мальчика Колю Савушкина хоженой тропой сперва юного натуралиста при Доме пионеров, а потом в местное медучилище по линии паразитологии. Но странная подростковая застенчивость осталась навсегда при нем.
Возможно, такие вещи из кассы редких человеческих странностей, но я, господа, знал довольно красивую молодую женщину, которая на людях, в компаниях никогда не садилась ни на стул, ни на диван, ни в кресло. Мне понадобилось восемь лет ухаживать за этой женщиной и потом сделать ей сложносочиненное предложение (которое она приняла), чтобы войти в понимание этой странности. Оказывается, она жила с мыслью, что сам факт сидения с неотвратимой очевидностью обнаружит у нее наличие того, что обнаружить ей было почему-то непереносимо стыдно. Кто-то опять пожмет плечами, скажет, что это психоз, как, мол, можно стесняться естественного, данного природой телоустройства? Тем не менее она ужасно смущалась, и как же я понимаю изгибы и извивы такой застенчивости!
Надо ли говорить, что Сима не заметила ни терзаний, ни самого ухода Коли. Коля крался мимо дверей по коридору пока совершенно никем не замеченный. У них в конторе шел плановый ремонт, пол был застелен ворохами газет. С неудовольствием Коля перешагнул через мятый и забрызганный белилами номер «Советской России», которую выписывал и уважал за политическую смелость, при этом он высоко и неловко поднял ногу вверх, что неожиданно вызвало смешок откуда-то сверху и сбоку. Коля вздрогнул. Он не заметил стремянки. Это оттуда прыснули два существа в ватных штанах и в платках, закрывавших пол-лица. Они держали в руках длинные кисти для побелки. Прыснули и осеклись, обнаружив свою принадлежность к смешливому и неиспорченному еще племени пэтэушниц-отроковиц иногороднего и сельского набора.