Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века
Шрифт:
Смешно сказать, но у Коли, ко всему прочему, был еще некий бзик редко встречающегося свойства: он считал близость с женщиной какой-то недоработкой природы, чем-то не то чтобы неприличным и некрасивым, а механистическим, даже машинным. Мудрое любовное опьянение не совсем снимает технологическую некорректность полового акта. Ему иногда казалось: иная хрупкая стеснительная женщина от этой экзекуции может просто умереть, сделаться жертвой увечья и душевной травмы. Будь его воля, он бы последнюю и самую интимную близость вывел из-под одеяла, из мглы ночи на свет. Ну почему природа не устроила все как-нибудь иначе? Беременность могла бы происходить не так, как сейчас, а от прикосновения, например, мочками уха, или касаниями виска о висок, или особым условным сплетением пальцев рук влюбленных, что приводило бы их в экстаз (экстаза Коля не отрицал) — только не это грубое вульгарное вторжение в чужую телесную среду. Коля в своих сомнениях не доходил до мысли о непорочном зачатии, но кружил где-то близко, вокруг… Он мечтал о чистоте
Как-то на неделе Нина сказала Коле, что профсоюз послал ее на учебу. Это были курсы менеджеров ресторанного сервиса.
— Надо расти, Коля, — сказала Нина. — Что ж, всю жизнь на раздаче?.. У меня это, Коля, последний шанс. Буду знаешь кем? Метрдотелем.
С этой учебой Нина совсем забросила Колю. Она ему даже еду не всегда на плите утром оставляла. Правда, он продолжал иногда приходить к ней в заводскую столовую, посидит, поест, перекинется парой слов с Зиной или бабой Нюрой или с молоденькой Зиной, дождется конца смены, вместе с Ниной едут домой. Но близости у них по-прежнему не было.
5
Сам себя Коля уже давно привык считать уродом. Сколько он себя помнил, всегда у него с этим были сложности. Детские трусики, которые мама поначалу покупала Коленьке в каком-нибудь «Детском мире» в отделе дошкольников его возрастной категории, просто не налезали на мальчика и рвались спереди не по швам. Проклятая проблема лишила ребенка многих радостей раннего детства. После единственного случая мама больше никогда не позволяла ему играть голеньким на речке, как это делали все его сверстники, потому что в тот первый и единственный раз все дети сразу обступили несчастного мальчика, забросив все свои игры и забавы, а мамы девочек оттаскивали своих чад подальше прочь, закрывали им ладонью глаза, которые за миг до этого оглядывали диковинного мальчика с какой-то недетской печально-завороженной недоуменной тревогой. Кое-кто из них начинал плакать.
Да и взрослые дяди на пляже ввиду Колиной наготы как-то нервничали в окружении своих женщин, двусмысленно хмыкали, переглядывались с ними со сложным чувством надменности и ущемленности.
Во всяком случае, в тот далекий день на реутовском пляже этот маленький дегенерат на кривоватых ножках, не ведая о том, внес в отношения нескольких пар мертвящую порчу разлада. Это прозвучит дико, господа, но три пары любовников из-за него через несколько месяцев распались. О, они, конечно, не подозревали, что тлетворный вирус подхватили там, у реки, когда они и их партнерши увидели колченогого маленького сатира, тайно, непредумышленно, из-за кулис подсознания отравлявшего им ночи ядом сравнения…
Однажды он и одну свою родственницу чуть не до смерти напугал. Ему было лет восемь, когда его отправили на лето из Реутова в деревню к незамужней маминой сестре тете Лене, то ли сельской учительнице, то ли аптекарше. Подошел банный день, тетя Лена налила на кухне кипятка в корыто, разбавила холодной водой, попробовала рукой — нормально, сказала Коле, чтоб раздевался и голышом залезал в корыто с ногами. Коля залез в воду, брызгался, шалил, тетя Лена пышно намылила мочалку, подошла к мальчику — он стоял, повернувшись к ней худенькой спинкой, ножки эти его кривоватые, попка впалая… «В городе их совсем доходягами делают», — думала тетя и с сердечной тоской терла тельце племянника лыковой мочалкой, сдувая у себя с глаз выбившиеся из-под косынки волосы… В легком забытьи, в облаке пара она воображала, что это она своего сына неродившегося моет-ласкает, и хорошо ей было там на кухне, отрадно. Жестковатые лыковые ленточки в кипятке упрели, размякли, прилипали к спинке мальчика. Тетя набрала в ковш теплой воды из таза, смыла с Коли мыльные наползни и разводы и машинально повернула его к себе передом, чтобы намылить, и остолбенела. Она сначала прикусила соленый ноготь на руке, потом заметалась по кухне, бросила мочалку на пол, выбежала из дома в огород и села колом на грядку: так выбил ее из колеи невинный Колин поросенок, причем сразило молодую аптекаршу тогда не что-нибудь, не размеры или что подобное, а нелепая обделенность ее одинокой бесполой жизни в деревне.
Ночью Колю разбудили всхлипы из комнаты тети. Он послушал, ему тоже стало страшно, он сначала стал всхлипывать просто так, за компанию, понарошку, а потом ему стало страшно по-настоящему, и чем меньше он понимал, отчего ему стало горько, обидно и страшно, тем обиднее и горше ему было.
Мама Коли, ее сестра Лена недоумевали. У мужа Колиной мамы, то есть у Колиного отца, по этой части все было более чем скромно. Сестра Колиной мамы тетя Лена была до аптеки учительницей биологии и выразила догадку, что в Колю запрыгнул чей-то прадедушкин ген. Ген-то, может, и прыгает, но я-то точно знаю, откуда у Коли Савушкина в подбрюшье вылупился его феномен. Все, господа, от бедности при социализме. Потому что жили Савушкины в своем Реутове впятером на восьмиметровой площади — отец будущего
Зачали Колю родители апрельской ночью, когда все домашние были в сборе и притворялись спящими. Зачали, стало быть, его как бы из-под полы. Так получилось, что родители, а они были тогда молоды, не смогли удержаться. Будущий Коля был зачат за завесой байковых одеял, скрытно от троих домочадцев, задержавших дыхание, зачат во время поста, зачат родителями со сжатыми зубами, без единого слова ласки и любовного шепота, и вся подавленная страсть, стиснутые зубы, все зажатое внутри себя, невыпущенное наружу ушло, было загнано в точку зародившегося эмбриона, в эту монаду несвободы, и там, в недрах зачавшейся плоти, возникло затвердение, волокнистый жом, он развивался и стал его феноменом — как червоточина плода, как увечье на прекрасном лице страсти, которую запретили.
6
Все, господа, тянуть больше некуда, да и незачем, настала минута решающего объяснения. Мы оставили нашего героя в кабинке туалета, в неудобной позе, в стесненных обстоятельствах. Правда, Коля сам загнал себя в угол, чтобы совсем скрыться с глаз крылатой богини на аттике Триумфальной арки. Хотя взгляд Ники, как всегда, был устремлен на Запад, несчастный Савушкин хотел исключить и вероятную возможность со стороны богини увидеть его боковым зрением. Убедившись в полнейшей изоляции, Коля стал отворачивать головки всем подряд пуговицам на ширинке, он торопился, потому что ему уже приспичила малая нужда, вот и последняя верхняя пуговица вынута ловким движением из прорехи, Коля запускает в ширинку правую руку, чтобы быстро вытащить и зафиксировать над раструбом унитаза своего фонтанирующего Самсона. Еще не нащупав его, он уже приготовил у бедра для подмоги левую руку, потому что держал в таких случаях свой прибор не так, как большинство из нас. За малым исключением подавляющее число нашего брата извлекает из паха своего птенчика легким усилием пальцев одной руки, окольцевав его большим и указательным, при этом под него подкладываются обычно, как ложе, три остальных. Иногда его держат так, что три пальца образуют как бы козырек, и зажимают его во время мочеиспускания, как папироску (хорошо, хорошо, как, допустим, сигару). Иные, у которых прибор помассивней, запускают руку в паховую шахту глубже и обстоятельнее, хватают своего живца крепко в кулак, как бы сжимая врага за горло.
Есть и такие, которые увесисто располагают его по всей площади тыльной стороны ладони, будто взвешивая, будто пробуя давящую тяжесть свинцового слитка.
Но то, что отвалила природа нашему герою, требовало от него совершенно иной технологии обнаружения и захвата и вынуждало прибегать к помощи обеих рук. Правой он обычно выволакивал своего подсвинка где-то, так сказать, за талию и по мере многотрудного извлечения на свет Божий всего целиком снизу подкладывал еще и ладонь левой руки для поддержки по всей длине, так что в конечном счете он, зажатый снизу вполобхвата по окружности, покоился на ладонях обеих рук в длину и терял свое сходство с живым розоватым животным: теперь он отливал как бы металлической обшивкой, лежал холодный, отчужденный, гордый, равнодушный, безжалостный, как гаубичный ствол на ложе удлиненного лафета. Вдоль его корпуса сбоку пролегала узловатая, как сварочный шов, крепкая нутряная жила.
Я употребил, господа, слишком, может быть, убийственное сравнение, назвав Колин инструмент стволом гаубицы. Но заметьте, что жерло Колиного орудия изрыгало не смерть, несло не зло, не огонь, а безопасные для окружающих отходы нормального организма.
Струя у Коли обыкновенно выбрасывалась горячая, нетерпеливая, упруго-напористая, крупного сечения.
Так вот, господа, когда запустил мой Коля правую руку в прорезь ширинки и, уже поднеся на изготовку к бедру левую руку, стал искать свой прибор, он нашарил в нужном месте подбрюшья только пустоту, только воздух. Еще не понимая, что случилось, он принялся обшаривать весь лобок, чуть присел, судорожно заметался рукой по внутренним сторонам ляжек, спустился к коленям, пошел ниже, где у него обычно было всегда слегка натерто от постоянного соприкосновения, — нигде его не было. Коля похолодел. То-то с полчаса назад, не придав этому значения, ощутил внизу живота как бы мгновенное избавление от привычной отяжеленности, и он даже непроизвольно изменил наклон корпуса (несколько откинулся назад), чтобы удержать его в прежнем положении при потере переднего противовеса.