Саджо и ее бобры
Шрифт:
Слова отца еще больше успокоили Саджо, хотя, может быть, где-то глубоко в сердце она таила грусть. Не забывайте, что Саджо была еще ребенком и отдавала все, что у нее было, двух своих питомцев, которых она любила так, как только может любить маленькая девочка. И, чтобы бобрята крепче помнили обо всем (ведь отец сказал, что они памятливый маленький народ), Саджо решила подвесить корзинку с блюдцами на ветку у самого берега — пусть зверьки приходят и смотрят на нее.
Ночью, когда девочка лежала на подстилке из душистых веток канадской пихты, крепко прижимая к себе в последний раз Маленькую Крошку и Большую Крошку, которые сладко спали, свернувшись комочком, она перебирала
Можно ли было спать в эту последнюю ночь! Долго она не смыкала глаз — все прислушивалась к ровному дыханию Чилеви и Чикени. Но наконец она склонила свою головку, полную всяких мыслей, над влажными носиками бобрят, которые пыхтели, сопели, даже иногда похрапывали, и перенеслась в страну забвения.
Назавтра, когда солнце еще пряталось за горизонтом, а дикие бобры только что пробудились от сна, Большое Перо подошел с детьми к пруду как раз в том месте, откуда Чилеви и Чикени пустились в свое опасное странствование.
Мало что изменилось в этих местах с тех пор, как мы были здесь в мае — Месяце Цветов.
Плотина, как и раньше, сдерживала воду, едва струившуюся через край, а землянка возвышалась, как курган, высоко над заболоченной землей.
На пруду все было в полном порядке, чувствовался заботливый труд — казалось, здесь поработали люди. Однако вся работа была сделана только двумя бобрами — молодые бобрята в первое лето своей жизни едва ли могут считаться помощниками. Стены хатки были заново покрыты толстым слоем глины, чтобы не забрался зимний холод; перед самым жилищем плавал плот из бревен, прутьев и веток — это бобры заготовили себе запасы корма на зиму. От берега в разных направлениях уходили в лес гладко вытоптанные тропинки, вдоль которых виднелись пни со свежими следами бобровых зубов. Стволы подточенных деревьев уже плавали на воде. Несколько деревьев еще лежало на берегу — видно было, что бобры еще не закончили заготовки на зиму.
По-прежнему здесь было очень тихо. Молчаливые деревья, обступившие пруд, четко отражались в его спокойных водах. Только теперь их вершины были не зелеными, как раньше, а алыми, желтыми и даже коричневыми — там, где их прихватили заморозки.
И везде в этом тихом лесу медленно летали, кружились, шуршали падающие листья.
Гитчи Мигуон нарочно отстал от детей, когда Саджо и Шепиэн понесли корзинку к берегу. Там под высоким серебристым тополем они открыли ее.
Шепиэн погладил шелковистые пушистые тельца и сказал:
— Прощайте, Нитчи-ки-уэнз, прощайте, Маленькие Братцы…
Эти слова он произнес почти шепотом, потому что голос его дрожал, а мальчик не хотел, чтобы сестренка заметила его волнение. Потом он пожал одной рукой обе руки Саджо и сказал ей:
— Не печалься, сестра. Каждый год, как только начнется листопад, я буду привозить тебя сюда. Много горя и радости мы пережили все вместе, и мы никогда не забудем наших маленьких друзей. Они тоже будут помнить нас. Так сказал отец. Теперь бобрята вступают в новую, счастливую жизнь. Не тревожься о них.
— Да, — прошептала Саджо, — я знаю, что они будут счастливы. Мне надо радоваться, а не грустить.
Девочка улыбнулась Шепиэну и сказала:
— Спасибо, брат.
После этого Шепиэн подошел к отцу. Саджо осталась одна.
Она прижала к себе бобрят на минутку и шепнула им в черные ушки:
— Прощай, Чилеви! Прощай, Чикени! Прощайте,
Она выпустила бобрят, проводила их до самого края воды и следила, как они пустились вплавь.
И вот они поплыли, пересекая родной пруд, рядышком, как всегда, — сорванец Чилеви и ласковый Чикени. Еще несколько минут — и оба исчезнут. И какими бы большими они потом ни выросли, в нежном, любящем сердце они долго еще останутся двумя крошечными, беспомощными бобрятами.
Для Саджо они навсегда останутся Крошками.
Когда зверьки стали приближаться к землянке, Большое Перо издал звонкий, протяжный звук — зов тоскующего бобра. И снова этот звук, как музыкальная нота, задрожал в тишине. И еще раз. А потом на поверхности воды около хатки появилась черная голова, за ней другая. Большие черные головы и большие коричневые спины плыли навстречу малышам.
У Саджо захватило дыхание. Это как раз то, чего она так ждала: бобры-родители выплыли на зов Гитчи Мигуона. Все исполнилось. Все!
Никто не шевелился — люди стояли совсем тихо, словно неподвижные деревья, пока старые бобры медленно приближались к Чилеви и Чикени. Поплавали вокруг них немного, присматриваясь, принюхиваясь, издавая какие-то тихие, волнующие звуки. А потом поплыли вместе, большие головы и маленькие, рядом! Бобры удалялись быстро, слишком быстро, оставляя за собой зыбкий, расходящийся след. Один или два раза донесся слабый звук, как будто детский голос. Большие головы по-прежнему плыли рядом с маленькими, они становились все меньше, пока не исчезли под водой одна за другой как раз напротив входа в хатку.
Большая Крошка и Маленькая Крошка были дома.
А Саджо стояла совсем неподвижно, словно цветная маленькая статуя, в своем ярком клетчатом платье и красивых мокасинах; шаль спустилась с головы, и лучи солнца играли в блестящих черных волосах. Так она и замерла с полуоткрытыми алыми губами, глядя горящими глазами на пруд, не отрывая от него напряженного взгляда, пока не исчезла последняя коричневая голова.
И вдруг из чащи золотистых дрожащих листьев послышалась звонкая песнь белогрудой славки. Нежный голос пернатой певуньи разносился далеко по тихой долине, и Саджо казалось, что это была песня надежды, радости и любви.
«Мино-та-кия! (Это хорошо!) — звенело в ушах у девочки. — Ми-ми-ми-и-и-но-но-но-оо-но-та-ки-но-та-ки-но-та-кия-а» 15 .
Так и стояла Саджо, совсем тихо, под дождем падающих листьев, все еще не спуская глаз с черной землянки, и тихо повторяла про себя:
— Ми-но-та-кия-а!
Она повесила корзинку, в которой остались два блюдца и душистая зеленая подстилка, на низко склонившуюся ветку у прозрачной, спокойной воды.
А потом повернулась, улыбнулась отцу и брату и побежала к ним.
15
Песня славки (или певчего воробья) очень похожа по ритму и звукам на звукоподражание, которое я предлагаю Бледнолицые жители леса передают эту песню так: «О-о-о-Кан-а-да-Кан-а-да-Кан-а-да-а», а индейцы считают, что она поет: «Ми-ми-ми-но-та-ки-но-та-ки-но-та-кия-а». В летние месяцы заунывная мелодия этой песни раздается повсюду в северных лесах, и для очень многих из нас славка вместе с бобрами и соснами является символом дикой природы. И так как ее песня воспринимается слухом индейца как ободряющая фраза «Это хорошо!», то установилась традиция считать счастливой приметой, если на дереве, под которым стоит человек, запоет славка. (Примеч. автора.)