Саджо и ее бобры
Шрифт:
Шепиэн продолжал спокойным, ровным голосом, старательно подбирая слова на чужом ему языке, который он так плохо знал:
— Моя хочет работай. Будет дрова делай (он хотел сказать —рубить дрова) для твоя зима. И лето будет работай. И ружье — на, возьми. Моя даст дрова, ружье, все даст за Чикени. Такие слова моя говорит.
Но эти слова заставили его голос дрожать: ружье было очень дорого мальчику.
— Мне не нужно твое ружье! — резко ответил торговец. — Наша контора продала его тебе. Обратно мы ничего не берем. Мы не ломбард.
И он сурово посмотрел на мальчика холодными голубыми глазами.
Что такое ломбард, бедный Шепиэн так и не понял. Он почувствовал, что у него задрожали
— Тогда зима работай тоже. Один год работай тебе, один год работай Чикени.
«Что за чепуха? — подумал торговец.— Не спятил ли малый?»
Этот человек не мог понять, что волновало мальчика-ин-дейца.
А потом он вдруг спросил:
— Пожар видел?
— Как не видел! — ответил Шепиэн.— Моя, Саджо, Чилеви ехали там. Много горело. Чуть нам конец не случилось.
Белый человек уставился на мальчика в изумлении. «Через пожар пробрались? Чепуха!» — чуть было не сказал он, но потом только откашлялся — даже ему стало ясно, что тут не до шуток. И он объяснил Шепиэну, что бобренок в городе, что его приобрел хозяин зоологического сада, что Чикени живет в клетке за железной решеткой (Чикени — дикий зверь!), что живые бобры высоко ценятся. Все это он говорил на грубом жаргоне, на котором обычно объясняются торговцы с индейцами; к этому надо добавить, что у него было красное, злое лицо и неприятные голубые глаза, — но все-таки он не был таким людоедом, каким хотел казаться. Под конец он добавил более мягким голосом, насколько это было для него возможно, что Чикени (на этот раз он назвал его «Чикару») продан месяц назад и что за него фирма выручила пятьдесят долларов.
Пятьдесят долларов! У мальчика опустились руки: он никогда не видел столько денег. Скупщики почти никогда не давали денег за мех, а обычно выменивали шкурки на товары или продукты.
Пятьдесят долларов! Но работа его не нужна и ружье, которым он так дорожил, тоже. А больше ему нечего было предложить. Однако Шелиэн не привык падать духом. Он вернулся в лагерь и спокойно сказал Саджо, что уже узнал, где находится Чикени. Саджо очень обрадовалась этой хорошей новости. Свою обиду на бессердечного торговца и все свои горькие сомнения относительно денег Шепиэн скрыл от сестры. И Саджо подумала, что все уже в порядке, придется только подождать, пока Шепиэн попилит немного дров и заработает деньги на билеты до города и на обратный путь (вряд ли это дорого стоит — ведь люди все время то приезжают, то уезжают!) и еще немного денег, чтобы выкупить Чикени. По-своему Саджо была права, именно это нужно было сделать. Но она не знала, как все было безнадежно трудно.
А Шепиэн мучился один и ломал себе голову, как заработать пятьдесят долларов. О стоимости билетов он даже боялся спросить. Иногда его тревожил вопрос: что скажет отец, когда узнает обо всем? Но ведь не было другого выхода, чтобы рассеять горе сестренки. И если не все получилось, как, быть может, отец от него ждал, то все равно он простит ему. Всю ночь ворочался с боку на бок Шепиэн и все думал и думал, как быть дальше. Если бы только добраться до города! Он слыхал, что среди белых людей встречаются иногда и добрые люди, особенно в городах, и они совсем не похожи на торговцев. Он пошел бы к новым хозяевам Чикени и рассказал обо всем, что случилось, и о том, сколько горя принесла разлука с бобренком. Возможно, они отдали бы Чикени, и Саджо могла бы с ним вернуться домой, а он бы остался, чтобы отработать плату за свободу маленького узника. Иначе, считал Шепиэн, понадобится не менее ста долларов — большей суммы бедный мальчик даже не мог себе представить. Он только слыхал об одном счастливом индейце, которому удалось заработать сто долларов настоящих денег, работая проводником у американских туристов. Гитчи Мокоман — Большие Ножи, как индейцы называли американцев, — часто щедро расплачивались с проводниками и на прощание иногда оставляли им свои палатки, ружья и другие походные принадлежности.
И вот, когда Шепиэн размышлял над этим, его осенила новая мысль.
Через каждые два или три дня к пристани Поселка Пляшущих Кроликов причаливал неуклюжий двухпалубный пароход с огромными колесами по бокам. Это неуклюжее судно отвозило людей к железной дороге. Но попасть на борт парохода ни за что не удастся без денег. «Все время нужны деньги», — с досадой подумал мальчик и стал прикидывать, сколько капитан мог бы запросить за проезд. Конечно, больше, чем он, Шепиэн, мог заплатить, потому что у него вообще не было денег. Быть может, кому-либо понадобится проводник — Шепиэн смог бы, наверно, выполнить эту работу. С этими мыслями, наспех позавтракав, Шепиэн поспешил в поселок. Но, кроме скупщика, все утро там никого не было. Однако незадолго до полудня на реке запыхтел неуклюжий челн-великан и, властно рассекая полукругом воду, привалил к пристани. Он вертел колесами, вздымая фонтаны брызг, гудел, звонил — словом, поднял невероятный шум. Впрочем, этого и следовало ожидать от единственного парохода во всей округе.
И что же? Кучка туристов вышла на берег со свернутыми палатками и другими вещами. Вещей у каждого из них было так много, что Шепиэн считал, их хватило бы на сорок человек.
Туристы с любопытством стали рассматривать маленького индейца. Они смотрели на его ноги, обутые в мокасины из оленьей кожи, на черные волосы, заплетенные в две длинные косы; они стали шептаться между собой, чему-то удивлялись — некоторые из них никогда не видели настоящего индейца; потом направили на него какие-то черные ящики и щелкнули.
Шепиэну вдруг стало как-то стыдно и неловко перед этими людьми, которые так странно одевались, так шумно разговаривали и лица которых были или слишком бледными, или слишком красными. Он почувствовал себя совсем маленьким и очень одиноким. Ему сразу стало ясно, что никогда в жизни он не наберется храбрости стать проводником хотя бы у одного из них. Мальчик повернулся и почти бегом пустился в обратный путь.
— Подожди, сын мой, подожди! — вдруг кто-то крикнул ему вслед по-индейски.— Я хочу поговорить с тобой.
Среди приехавших Шепиэн не заметил индейцев. Он с удивлением обернулся и увидел человека, который говорил на языке оджибуэй почти так же хорошо, как он сам. Но то был не индеец, а бледнолицый: высокий стройный юноша с шапкой белокурых волос и голубыми глазами — не с холодными голубыми глазами, как у скупщика, а с улыбающимися, добрыми глазами. Его белая рубашка была расстегнута у ворота, рукава засучены выше локтя, обнаженные руки и шея так загорели на солнце, что были почти такими же смуглыми, как и кожа индейцев. На ногах у него были мокасины. Несмотря на свое волнение, Шепиэн заметил, что незнакомец ступал как-то несмело — видно, эта обувь была для него непривычной.
Незнакомец подошел к мальчику и положил руку ему на плечо. И почему-то Шепиэн перестал стесняться, забыл про шумных туристов, которые всё еще рассматривали его, и видел перед собой только улыбающееся загорелое лицо белокурого юноши (Шепиэн про себя назвал его «Золотые Кудри»), слушал, что тот говорил ему по-индейски, так хорошо владея всеми мягкими переливами родной мальчику певучей речи.
— Не бойся, — говорил юноша, — это американцы — Гитчи Мокоман, они не обидят тебя. Они только хотели тебя сфотографировать, чтобы иметь твою карточку на память. Им нравятся индейцы.