Сага о Фафхрде и Сером Мышелове. Том 2
Шрифт:
Крешкра с любопытством огляделась по сторонам:
– А кто просит тебя ехать? Летучая мышь, что ли?
Закусив губу, Фафхрд проговорил:
– Вот, я оставляю тебе свой охотничий нож. – Девушка не ответила, и Северянин, положив нож возле ее руки, спросил: – Ты умеешь стрелять из лука?
Словно обращаясь к какому-то невидимому собеседнику, девушка-скелет сказала:
– А сейчас Нечистый поинтересуется, сумею ли я вырезать у человека печенку. Да чего там, все равно он уже завтра мне надоел бы, и я, делая вид, что хочу поцеловать его в шею, прокусила бы ему артерию за ухом, выпила бы из него кровь и съела бы его грязную мертвую плоть, оставив лишь его глупый мозг, чтобы не заразиться и самой не стать идиоткой.
Воздержавшись
Фафхрд поднялся и заметил:
– Хочешь верь, хочешь нет, но я вернусь и отыщу тебя.
– Ты не сделаешь ни того ни другого, – возразила Крешкра, – меня не будет нигде.
– И все равно я тебя поймаю, – сказал Северянин. Он уже распутал лошади ноги и теперь стоял рядом с ней. – Потому что ты подарила мне такое небывалое и удивительное наслаждение, что с тобой не сравнится ни одна женщина в мире.
Глядя куда-то в ночь, девушка-упыриня проговорила:
– Поздравляю тебя, Крешкра. Ты сделала человечеству подарок – невыразимые восторги. Давай, Нечистый, лети как молния, я тоже страсть как люблю сильные ощущения.
Сжав губы, Фафхрд несколько мгновений смотрел на девушку, потом одним движением завернулся в плащ, и летучая мышь, подлетев, тут же прицепилась к нему.
Крешкра кивнула:
– Вот я и говорю – летучая мышь.
Фафхрд вскочил в седло и поскакал вниз по склону.
Вскочив на ноги, Крешкра схватила лук и стрелу, подбежала к краю ложбины и прицелилась Фафхрду в спину; простояв так три удара сердца, она выпустила стрелу в сторону колючего дерева. Стрела вонзилась в самую середину серого ствола.
Услышав звон тетивы, свист стрелы и ее удар о дерево, Фафхрд быстро обернулся. Костлявая рука ласково махала ему и не опустилась, пока он не достиг дороги у подножия холма, где он пустил кобылу в мощный галоп.
В течение двух ударов сердца Крешкра постояла в задумчивости на вершине холма, затем, отцепив нечто невидимое от пояса, бросила в самую середину догорающего костра.
Среди фейерверка искр в воздух, футов на двенадцать, взметнулся ярко-голубой язык пламени и горел примерно столько же ударов сердца. В его свете скелет Крешкры казался сделанным из вороненого железа, а ее мерцающая плоть – из клочков ночного тропического неба, но полюбоваться этой красотой было некому.
Оглянувшись на всем скаку, Фафхрд увидел острый и тонкий язык огня и нахмурился.
В эту ночь крысы в Ланкмаре уже убивали. Коты погибали от выпущенных из арбалетов крошечных стрел, которые проходили через узкий вытянутый зрачок и впивались в мозг. Разложенный на полу крысиный яд каким-то хитрым способом попадал в собачью еду. Мартышка Элакерии погибла, распятая на изголовье кровати из сандалового дерева этой жирной распутницы, прямо напротив серебряного зеркала до потолка, которое полировалось ежедневно. Младенцев находили в колыбелях закусанными до смерти. Несколько взрослых были ранены глубоко вонзившимися стрелками, намазанными какой-то черной гадостью, и скончались после многочасовых конвульсий. Многие пили, чтобы заглушить страх, однако некий одинокий старик, упившись вусмерть, истек кровью, так как его артерии были в нескольких местах аккуратно перерезаны. Тетушка Глипкерио, мать Элакерии, задохнулась, попав в петлю, повешенную над крутой темной лестницей, ступени которой для скользкости были политы маслом. Некую отважную проститутку съели заживо на площади Тайных Восторгов, причем никто не обратил внимания на ее вопли.
Крысы расставляли столь замысловатые ловушки и, судя по косвенным уликам, так умело владели оружием, что многие жители твердили, будто у некоторых из грызунов, в особенности у неуловимых белых альбиносов, вместо передних лап настоящие руки, заканчивающиеся пальцами с когтями, – не говоря уж о
Хорьков целыми стаями загоняли в крысиные норы. Ни один не вернулся. Устрашающего вида солдаты в коричневых доспехах и масках-мешках на головах целыми отрядами носились по улицам, тщетно выискивая врага, против которого они смогли бы применить свое хваленое новое оружие. В самые глубокие городские колодцы был насыпан яд – в предположении, что они доходят до подземного крысиного города и грызуны берут из них питьевую воду. Крысиные норы так немилосердно заливались горящей серой, что потом приходилось отрывать солдат от исполнения основных обязанностей для тушения пожаров.
На следующий день начался исход, который продолжился и ночью: люди уходили морем – на яхтах, баржах, лодках и плотах, и сушей – в экипажах, повозках или пешком через Зерновую заставу на юг и через Болотную на восток, однако Глипкерио по совету Хисвина, а также дряхлого и жестоковыйного главнокомандующего Олегния Мингологубца силой прекратил бегство, не остановившись даже перед кровопролитием. Галера Льюкина вместе с другими военными кораблями окружила беглецов и погнала их назад к причалам, не считая, естественно, яхт богачей, которым удалось откупиться золотом. Вскоре, со скоростью вести об изобретении нового греха, распространился слух, что раскрыт заговор, имевший целью умертвить Глипкерио и посадить на трон любимого в народе, его неимущего и ученого кузена Радомикса Кистомерсеса Незаметного, который держал в доме семнадцать кошек. Ударный отряд, состоявший из стражей порядка в штатском и ланкмарской пехоты, тотчас же был послан из Радужного дворца в залитую светом факелов темноту, дабы схватить Радомикса, однако того успели вовремя предупредить, и он вместе с кошками скрылся в трущобах, где у них было много друзей как человечьего, так и кошачьего племени.
Черепашьим шагом ночь ужаса клонилась к закату, и улицы, где постепенно не осталось ни одного прохожего, стали необычно молчаливы и темны: все подвалы и многие первые этажи были заперты и забаррикадированы сверху. И лишь на улице Богов все еще толпился народ – там можно было не бояться нападения крыс и найти забвение от страхов. В других же местах слышалась лишь поступь совершающей обход ночной стражи да тихий топоток и писк, которые становились все более смелыми и частыми.
Рита распростерлась перед громадным кухонным очагом и старалась не обращать внимания на Саманду, которая, рассевшись в объемистом кресле дворцовой экономки, проверяла свои кнуты, розги, палки и прочие орудия наказания, время от времени со свистом рассекая воздух одним из них. Рита была привязана к большому кольцу, привинченному к полу посреди кухни длинной и тонкой цепью, которая тянулась от обруча у нее на шее. Порой Саманда задумчиво поглядывала на девушку и каждые полчаса, вместе со звоном колокола, приказывала девушке встать по стойке смирно, после чего иногда давала какое-нибудь пустяковое поручение, – к примеру, наполнить ей кружку вином. И между тем она до сих пор ни разу не ударила Риту и, насколько той было известно, не послала человека к Глипкерио, чтобы сообщить о том, когда начнется экзекуция.
Рита понимала, что ей намеренно взвинчивают нервы, откладывая наказание, и пыталась забыться в дреме и мечтах. Однако всякий раз, когда ей удавалось задремать, ее начинали мучить кошмары, и пробуждения каждые полчаса становились просто невыносимыми, а мечты о жестокой расправе над Самандой в данной ситуации не находили отзвука в душе у девушки. Она пыталась предаться романтическим фантазиям, однако располагала для этого слишком скудным материалом. Среди прочего ей припомнился невысокий воин в сером, который спросил, как ее зовут, в день, когда она подверглась наказанию за то, что, испугавшись крыс, уронила поднос. Он по крайней мере был учтив и, похоже, считал ее не просто живым сервировочным столиком, но, наверное, уже давным-давно позабыл о ней.