Сага о Форсайтах
Шрифт:
– Да, странный визит! Надеюсь, вы здоровы?
– Благодарю вас. Присядьте, пожалуйста?
Она отошла от рояля и, подойдя к креслу у окна, опустилась в него, сложив руки на коленях. Свет падал на нее, и Сомс теперь мог видеть ее лицо, глаза, волосы - неизъяснимо такие же, какими он помнил их, неизъяснимо прекрасные.
Он сел на край стоявшего рядом с ним стула, обитого серебристым штофом.
– Вы не изменились, - сказал он.
– Нет? Зачем вы пришли?
– Обсудить кое-какие вопросы.
– Я слышала, что вы хотите, от вашего двоюродного брата.
– Ну и что же?
– Я готова. Я всегда хотела этого.
Теперь ему помогал звук ее голоса, спокойного и сдержанного, вся ее застывшая, настороженная поза. Тысячи воспоминании о ней, всегда вот так настороженной, пробудились в нем, и он сказал желчно:
– Тогда, может быть, вы будете так добры дать мне информацию, на основании которой я мог бы действовать. Приходится считаться с законом.
– Я ничего не могу вам сказать, чего бы вы не знали.
– Двенадцать лет! И вы допускаете, что я способен поверить этому?
– Я допускаю, что вы не поверите ничему, что бы я вам ни сказала, но это правда.
Сомс пристально посмотрел на нее. Он сказал, что она не изменилась; теперь он увидел, что ошибся. Она изменилась. Не лицом - разве только, что еще похорошела, не фигурой - разве стала чуть-чуть полнее. Нет! Она изменилась не внешне. В ней стало больше, как бы это сказать, больше ее самой, появилась какая-то решительность и смелость там, где раньше было только пассивное сопротивление. "А!
– подумал он.
– Это независимый доход! будь он проклят, дядя Джолион!"
– Я полагаю, вы теперь обеспечены?
– сказал он.
– Благодарю вас. Да.
– Почему вы не разрешили мне позаботиться о вас? Я бы охотно сделал это, несмотря ни на что.
Слабая улыбка чуть тронула ее губы, но она не ответила.
– Ведь вы все еще моя жена, - сказал Сомс.
Зачем он сказал это, что он подразумевал под этим, он не сознавал ни в ту минуту, когда говорил, ни позже. Это был трюизм, почти лишенный смысла, но действие его было неожиданно. Она вскочила с кресла и мгновение стояла совершенно неподвижно, глядя на него. Он видел, как тяжело подымается ее грудь. Потом она повернулась к окну и распахнула его настежь.
– Зачем это?
– резко сказал он.
– Вы простудитесь в этом платье. Я не опасен.
– И у него вырвался желчный смешок.
Она тоже засмеялась, чуть слышно, горько.
– Это - по привычке.
– Довольно странная привычка, - сказал Сомс тоже с горечью.
– Закройте окно!
Она закрыла и снова села в кресло. В ней появилась какая-то сила, в этой женщине - в этой... его жене! Вот она сидит здесь, словно одетая броней, и он чувствует, как эта сила исходит от нее. И как-то почти бессознательно он встал и подошел ближе, - ему хотелось видеть выражение ее лица. Ее глаза не опустились и встретили его взгляд. Боже! Какие они ясные и какие темно-темио-карие на этой белой коже, под этими волосами цвета" жженого янтаря! И какие белые плечи! Вот странное чувство! Ведь он должен был бы ненавидеть ее!
– Лучше было бы все-таки не скрывать от меня, - сказал он.
– В ваших же интересах быть свободной не меньше, чем в моих. А та старая история уж слишком стара.
– Я уже сказала вам.
– Вы хотите сказать, что у вас ничего не было - никого?
– Никого. Поищите в вашей собственной жизни.
Уязвленный этой репликой. Сомс сделал несколько шагов по комнате к роялю и обратно к камину и стал ходить взад и вперед, как бывало в прежние дни в их гостиной, когда ему становилось невмоготу.
– Нет, это не годится, - сказал он. Вы меня бросили. Простая справедливость требует, чтобы вы...
Он увидел, как она пожала этими своими белыми плечами" услышал, как она прошептала:
– Да. Так почему же вы не развелись со мной тогда? Не все ли мне было равно?
Он остановился и внимательно, с каким-то любопытством посмотрел на нее. Что она делает на белом свете, если она правда живет совершенно одна? А почему он не развелся с ней? Прежнее чувство, что она никогда не понимала его, никогда не отдавала ему должного, охватило его, пока он стоял и смотрел на нее.
– Почему вы не могли быть мне хорошей женой?
– Да, это было преступлением выйти за вас замуж. Я поплатилась за это. Вы, может быть, найдете какойнибудь выход. Можете не щадить моего имени, мне нечего терять А теперь, я думаю, вам лучше уйти.
Чувство, что он потерпел поражение, что у него отняли все его оправдания, и еще что-то, но что, он и сам не мог себе объяснить, пронзило Сомса, словно дыхание холодного тумана - Машинально он потянулся и взял с камина маленькую фарфоровую вазочку, повертел ее и сказал:
– Лоустофт. Где это вы достали? Я купил такую же под пару этой у Джобсона.
И, охваченный внезапными воспоминаниями о том, как много лет назад он и она вместе покупали фарфор, он стоял и смотрел на вазочку, словно в ней заключалось все его прошлое. Ее голос вывел его из забытья.
– Возьмите ее. Она мне не нужна.
Сомс поставил ее обратно на полку.
– Вы позволите пожать вам руку?
– сказал он.
Чуть заметная улыбка задрожала у нее на губах. Она протянула руку. Ее пальцы показались холодными его лихорадочно горевшей ладони. "Она и сама ледяная, - подумал он, - всегда была ледяная". Но даже и тогда, когда его резнула эта мысль, все чувства его были поглощены ароматом ее платья и тела, словно внутренний жар, никогда не горевший для него, стремился вырваться наружу. Сомс круто повернулся и вышел. Он шел по улице, словно кто-то с кнутом гнался за ним, он даже не стал искать экипажа, радуясь пустой набережной, холодной реке, густо рассыпанным теням платановых листьев, - смятенный, растерянный, с болью в сердце, со смутной тревогой, словно он совершил какую-то большую ошибку, последствия которой он не мог предугадать. И дикая мысль внезапно поразила его - если бы вместо: "Я думаю, вам лучше уйти", она сказала: "Я думаю, вам лучше остаться!" - что бы он почувствовал? Что бы он сделал? Это проклятое очарование, оно здесь с ним, даже и теперь, после всех этих лет отчуждения и горьких мыслей. Оно здесь и готово вскружить ему голову при малейшем знаке, при одном только прикосновении. "Я был идиотом, что пошел к ней, - пробормотал он.
– Я ни на шаг не подвинул дело. Можно ли было себе представить? Я не думал!.." Воспоминания, возвращавшие его к первым годам жизни с ней, дразнили и мучили его. Она не заслужила того, чтобы сохранить свою красоту, красоту, которая принадлежала ему и которую он так хорошо знает. И какая-то злоба против своего упорного восхищения ею вспыхнула в нем. Всякому мужчине даже вид ее был бы ненавистен, и она этого заслуживает. Она испортила ему жизнь, нанесла смертельную рану его гордости, лишила его сына. Но стоило ему только увидеть ее, холодную, сопротивляющуюся, как всегда, - он терял голову. Это в ней какой-то проклятый магнетизм. И ничего удивительного, если, как она утверждает, она прожила одна все эти двенадцать лет. Значит, Босини - будь он проклят на том свете!
– жил с ней все это время. Сомс не мог сказать, доволен он этим открытием или нет.
Очутившись наконец около своего клуба, он остановился купить газету. Заголовок гласил: "Буры отказываются признать суверенитет!" Суверенитет! "Вот как она!
– подумал он.
– Всегда отказывалась. Суверенитет! А я все же обладаю им по праву. Ей, должно быть, ужасно одиноко в этой жалкой маленькой квартирке!"
XII
НА ФОРСАЙТСКОЙ БИРЖЕ
Сомс состоял членом двух клубов: "Клуба знатоков", название коего красовалось на его визитных карточках и в который он редко заглядывал, и клуба "Смена", который отсутствовал на карточках, но в котором он постоянно бывал. Он примкнул к этому либеральному учреждению пять лет назад, удостоверившись, что почти все его члены суть трезвые консерваторы, по крайней мере душой и карманом, если не принципами. Его ввел туда дядя Николае. Прекрасная читальня этого клуба была декорирована в адамовском стиле.