Сага о носорогах
Шрифт:
Некоторые, в особенности из недавних коммунистов, долгие годы молчаливо разделявшие со своей „родной партией" все ее гнусности и преступления, спешат свалить теперь все на голову одного человека, торопливо забывая свое личное соучастие в его кощунствах, а оказавшись на Западе, задним числом сочиняют для розовых газетенок легенды о своем героическом сопротивлении сталинскому режиму и при этом поучают окружающих „терпимости" и „плюрализму".
Иные же, наиболее бойкие и сообразительные из „борцов", доходят до того, что громогласно оповещают человечество о наступлении эпохи либерализации, эре „голубей", периоде демократизации в Советском Союзе. По неизжитой партийной глупости это делается или по трезвому расчету, покажет будущее, но нельзя не согласиться с выдающимся скульптором современности Эрнстом Неизвестным,
„… олигархия функционеров - конечно, не движение к демократии, как многим хотелось бы. Ведь сталинизм - это не просто прихоть или ошибка Сталина. Это исторически сложившаяся ситуация, при которой функция управления такова, что кардинальные изменения изнутри аппарата невозможны. Конечно, сейчас один функционер не может схватить и бросить в застенок другого, но все вместе они могут это сделать с кем угодно; и если не всегда посадить, то заставить эмигрировать или умереть. Терроризм продолжается, просто личный терроризм Сталина заменен терроризмом машины, где, по существу, нет личностей и даже нет мозгового центра в том смысле, как принято об этом думать. Таким способом согласуются единство и безопасность, мечта современного аппарата власти. Поэтому так стабильна, так неизменяема эта система. Амеба, у которой жизненные центры - везде и нигде".
Сталин, сталинщина, сталинизм не есть результат деятельности одного, даже такого предельно падшего человека, как Иосиф Джугашвили. Это, как я уже говорил выше, лишь персонификация всей системы в целом, в преступлениях которой каждый из нас прямо или косвенно, но соучаствовал.
И это относится не только к нам, людям, выросшим в условиях тоталитаризма. В никак не меньшей степени долю ответственности за прошлое, а порою и настоящее несут и многие западные представители. Разве Джон Рид, рассказывая американскому обывателю „объективные" байки о большевистском перевороте, не соучаствовал в преступлении? Разве Анри Барбюс или Ромен Роллан, умиляясь „железной воле" советского генсека, не виновны в крови тысяч и тысяч погибавших тогда, как говорится, „ни за что ни про что" в подвалах ГПУ и на лагерных лесосеках? И разве только один Налбандян писал портреты ,.великого вождя всех времен и народов"? А Пикассо? Или только лишь „Правда" пишет сегодня о „выдающихся успехах" социалистической системы? Полистайте-ка вполне респектабельную „Монд", „Цайт", „Штерн", а еще лучше „Коррьере делла сера".
Нет. Без искреннего осмысления этой горькой очевидности, без осознания собственной вины за все происходившее и происходящее как в нашей стране, так во всем тоталитарном мире, мы никогда не поймем и не изживем из нашего бытия той смертельной для человечества болезни, имя которой - Сталин и связанное с ним - этим понятием - вековечное Зло.
2
На большом собрании в Лондоне выступает член парламента - лейборист, только что вернувшийся из Польши. По его словам в этой стране царит мир и благоденствие.
– Признаться, - набожно умиляется он, - я поражен той дисциплиной и порядком, которые наблюдаются в Варшаве, нам надо многому у них учиться.
Реплика из зала:
– А вы сами хотели бы там жить?
– Я - нет, - не моргнув глазом парирует этот поклонник общественной гармонии, - но для поляков это хорошо.
Вот так, дорогие братья-славяне!
МАРТИРОЛОГ ИЗГНАНИЯ
1
Покончила собой Лена Титова. Трагическое событие это прошло почти незамеченным в мутном кипении эмигрантских страстей вокруг собственного пупа и дележа весьма сомнительных литературных лавров.
А я вспоминаю московскую квартиру Титовых на Васильевской, где, начиная со второй половины дня, заваривалась шумная круговерть диссидентского братства. Трудно назвать сейчас человека из этой среды, который бы не побывал в этом гостеприимном доме, где для всякого гостя находилась рюмка водки и душевное слово. Не раз заглядывал сюда и далеко не падкий на новые знакомства Александр Солженицын.
Меня привел к ним Володя Буковский чуть не перед самым своим арестом, и с тех пор я стал здесь частым гостем. Дом Титовых по праву считался штаб-квартирой демократического движения, где всегда можно было узнать самые свежие политические новости, получить достоверную информацию об арестах и внесудебных преследованиях, установить контакты с иностранными корреспондентами. И хотя все здесь давным давно прослушивалось и проглядывалось со всех сторон, никто в словах и жестах не стеснялся, эйфория близкой победы брала в нас верх над осторожностью и чувством самосохранения. И чего, казалось, нам было скрывать, в самом деле, мы шли „на вы" с открытым, как говорится, забралом!
Их выталкивали из страны открыто, нагло, не стесняясь в методах и средствах. Буквально вымогали у них заявление, обещая пренебречь любыми формальностями и без задержек выдать визу.
Только оказавшись на Западе, я понял причину их неожиданной широты: в отличие от нас они-то доподлинно знали, какой прием ожидает на Западе людей с позицией и мировоззрением Титовых. И не ошиблись в своем чисто профессиональном расчете: от новичков отмахнулись, как отмахивались от всех им подобных на протяжении последних шестидесяти лет, а услужливые носороги доделали дело, оттеснив непрошеных гостей на обочину общественного внимания, где они и прозябали последние годы в безвестности и забвении.
И как результат: одной - петля, другому лабиринты дурдома.
2
Следом Анатолий Якобсон. Та же судьба, та же тоска, та же петля. Блестящий критик и эссеист, он покинул раздавленную Россию, чтобы обрести новую родину на Земле обетованной, но сердце его продолжало болеть русской бедой и русскими болями.
„Когда государство расправляется с людьми - это политика, - писал он.
– Когда человек хочет препятствовать этой расправе - это не политика". К сожалению, это не так для тех, кто расправляется или собирается расправляться: всякое сопротивление своим палаческим инстинктам они расценивают именно, как политику, притом общественно и уголовно наказуемую. И вскоре по прибытии на Запад он убедился в этом на собственном горьком опыте.
И сделал из этого опыта единственный для себя вывод, который стоил ему жизни.
3
Сначала я позволю себе процитировать самого себя и приведу выдержку из своего романа „Прощание из ниоткуда" о памятной для меня встрече весной пятьдесят первого года. Тогда, освободившись из лагеря, я бродил по Москве в поисках работы и хлеба.
„Вот тогда-то, на углу улицы Горького и Моховой, у парадного подъезда гостиницы „Националь", среди пестрого, но жалкого в своих претензиях многолюдья Влад и отметит памятью идущего мимо него человека с щегольской тростью под мышкой. Высокий, в роскошных усах красавец, в светлом пальто, с ухоженным нимбом вьющихся волос, он двигался сквозь толпу, словно гость из мечты, посланник Шехерезады, видение иного, нездешнего мира, и благоухание его холеной чистоты тянулось за ним наподобие тончайшего шлейфа. О, как он был красив!
Вы еще встретитесь, Саша, вы еще встретитесь, Саша Галич, но только почти через двадцать лет, в другой обстановке и при других обстоятельствах, и, надо надеяться, оба пожалеете, что этого не случилось раньше!"
Встретившись и подружившись почти через четверть века, мы действительно пожалели об этом. Во всяком случае, я. В Галиче поистине сочетался чеховский идеал человеческой красоты: „и душа, и лицо, и одежда". Его глубоко укорененный и поразительно естественный артистизм сказывался во всем: в быту, в творчестве, в отношении к людям. Всякая дисгармония, касалось ли это этики или эстетики, вызывала в нем мучительное страдание. Мне кажется, что именно это качество его души и характера в конце концов привело этого чистого артиста, поэта, певца в ряды нашего демократического движения. Чуткое к несчастьям „униженных и оскорбленных" сердце Александра Галича не могло спокойно выносить того надругательства над Совестью Человека, которое безраздельно властвует в его стране. Долгим и непростым был путь этого художника от невинных комедий и остроумных скетчей до песен и поэм протеста, исполненных пафоса гнева и боли, от респектабельного положения в официальном Союзе писателей до жизненно опасного членства в Комитете Прав Человека, возглавленного в те поры Андреем Сахаровым, с которым Галича до конца жизни связывала самая сердечная дружба. Но тем значительнее и выше прозревается нам сейчас его высокая судьба.