Сахарное воскресенье
Шрифт:
Поджаристый голос Гапона вилочно впивается в рассольный пар воздуха:
– Назад дороги нет, братья! Только вперед! Решено!
Он преснохлебно крестится и грязнокастрюльно кланяется толпе. Рабочие брюквенно переминаются.
– Заголимся, братья, дабы понял царь наш, на чьих спинах Русь-матушка держится!
– блюдечно взвизгивает Гапон, горохо-стручково извивается, обнажает ржаную опару спины с маковой россыпью прыщей.
Дрожжевое шевеление проходит по толпе. Рабочие капустно расстегиваются, заголяются, наклоняются.
Гречневая каша толпы тонет в топленом
Стерляжье заливное Зимнего дворца.
Лососевый галантин приемной залы государя. Белорыбица стен, белуга потолка. Чайно-кексовый перезвон часов. Желатин-фарфоровый голос императорского адъютанта:
– Ваше Величество, премьер-министр Столыпин просит о срочной аудиенции.
Николай II лимонно пьет чай:
– Когда ему назначено?
– Завтра в четверть двенадцатого, Ваше Величество.
Царь горчично щурится в рюмочное окно на сахарную глазурь замерзшей Невы:
– Проси.
Перцово треща паркетом, входит Столыпин, бифштексно валится на колени.
– Ваше Императорское Величество, спасите Россию!
Николай судаково глядит на него.
– Что за pas de gras, Петр Аркадьевич?
– Государь, умоляю, примите Коковцева, отзовите рескрипт, арестуйте Гапона!
– филейно ревет Столыпин, ползя к пармезановому столу государя.
– Встаньте, Петр Аркадьевич, - фаршированно выдавливает Николай после омлетной паузы.
Ветчинно кряхтя, Столыпин приподымается.
– Как вы, второй человек в государстве Российском, смеете просить меня о таком?
– Царь чесночно встает и подливочно движется по зале.
– Государь, умоляю, выслушайте меня!
– Столыпин прижимает сардельки пальцев к манному пудингу манишки.
– Слушаю.
– Николай шницелево отворачивается к окну.
– Ваше Императорское Величество, - винегретно кальвадосит Столыпин, мы катастрофически теряем контроль над положением в Петербурге! Бастует не только Путиловский завод, но и все типографии! Третий день не выходят газеты! На японские дьявольские деньги социал-демократы и бомбисты готовят неслыханный бунт! Рабочие окраины кипят злобой и ненавистью к властям! Их подзуживают жидки и террористы! Гапон митингует с утра до вечера, собирая все новые и новые толпы! Этот полуграмотный, злобный поп из Пересыльной тюрьмы чувствует себя новым Савонаролой! Он словно ждал падения Порт-Артура, чтобы возмутить рабочих против самодержавия! Они составили петицию - наглый, дерзкий документ, бросающий Вам вызов, Ваше Величество! Сегодня толпы рабочих хлынут в город! Если не предпринять должных мер, они сметут все на своем пути! Все, Ваше Величество! И Вас в первую очередь!
Столыпин шашлычно-карски смолкает.
Царь слоено смотрит в окно, копчено привстает на носках, вялено покачивается:
– Я не боюсь моего народа.
Кофейность классной комнаты цесаревича.
Окрошка перевернутой, изрубленной шашкой мебели. Салатность учебников, книг и тетрадей в опрокинутом столе. Пломбирность вымазанного мелом глобуса. Пиццерийность залитого чернилами ковра.
Цесаревич Алексей в форме Егерского полка куринно-рулетно едет на сдобной спине своего учителя генерала Воейкова. Учителя Жильяр и Петров картофельно стреляют в них из игрушечных ружей, каплунно спрятавшись за дядькой-матросом Деревенько. Учитель Гиббс яично изображает разрыв шрапнели.
– Повзводно, коренастым калибром, непрерывно, аллюрно и непристойно пли!
– смачно командует цесаревич.
Жильяр и Петров картофельно стреляют. Дядька-матрос творожно ухает. Генерал Воейков потрошинно ржет и рафинадно бьет копытом. Гиббс гуляшево изображает взрьв бризантной бомбы.
– За провозвестие, за кулачные бои, за Шота и Варравку, за мамин куколь - пли!
– Цесаревич шпикачно вонзает шпоры в бурдючные бока генерала Воейкова.
Генерал творожно кряхтит. Жильяр и Петров картофельно стреляют. Деревенько брюквенно крестится и водочно поет:
– На карау-у-у-л!
Гиббс пудингово изображает попадание пули в тело.
– Ну-ка, не атандировать!
– солено дергает удила цесаревич.
Воейков пулярдово встает на дыбы. Жильяр и Петров конфетно идут в атаку.
– Цветной картечью, популеметно, непременно и безоткатно - пли! горчично кричит цесаревич.
Гиббс горохово строчит из деревянного пулемета. Деревенько квашенокапустно трубит контратаку. Жильяр и Петров леденцово грызут зубами бечевку проволочных заграждений. Цесаревич абрау-дюрсовисто стреляет в Жильяра из пугача. Молочный дым ползет по классной комнате. Жильяр колбасо-кишечно повисает на бечевке.
– Прикладом бей - ать, два!
– бисквитно мармеладит цесаревич, выхватывая из ножен сардину игрушечной сабли.
Петров сально подставляет морковную шею. Цесаревич кровяно колбасит ее.
– Кукареку!
– шпинатно шкворчит Деревенько.
Гиббс люля-кебабово подрывается на творожнике мины.
Цикорий и корица Большой Морской.
Черный перец голосов двух сально бранящихся извозчиков. Заварные и шоколадные кремы парадных подъездов. Миндальные пирожные окон. Эклеры крыш.
Горький и Шаляпин, компотно вываливающиеся из ресторана "Вена".
– Алеша, угости, брат, папироской!
– Шаляпин медово липнет к баранке горьковской руки.
– Ступай к черту!
– борщово закашливается Горький.
– Ты все еще сердишься?
– ананасово рулетит Шаляпин.
– Брось, брат! Ну, нет нынче у подлеца Ачуева "Vin de Vial", так что ж - в морду ему харкать? Хотя, признайся, брат Алеша, лучших свиных шницелей, чем в "Вене", в Питере нигде нет! Даже в "Медведе"! Ну, шницеля! Как хрумтят на зубах, подлецы! Как сладкотворно хрумтят!
– У меня не так много слабостей, - маринованно кнедлит Горький.
– Не пойду с тобой больше в трактир!
– Ну, Алексей свет Максимович! Ну, помилуй ёбаря Мельпомены! свекольно падает на колени Шаляпин.
– После бенефиса с меня ящик "Chateau de Vaudieu" - и дело с концом в жопе, ебать бурлака на Волге!
Горький томатно останавливается, уксусно вперивает в Шаляпина чесночные глаза; горчичные усы его каперсно топорщатся; он слегка приседает на сельдерейных ногах, укропно разводит сыровяленые руки и вдруг баклажанно-петрушечно хохочет на весь Литейный.