Сахарный кремль
Шрифт:
— Вы помните Пасхальное обращение государя к народу?
— Да, конечно.
Следователь вернулся к столу, нашел в своем мобиле речь государя, вызвал голограмму. И в камере появилось живое лицо государя, обращающегося к своему народу:
— Едва вынырнула Россия из омута смуты Красной, едва восстала из тумана смуты Белой, едва поднялась с колен, отгораживаясь от чужеродного извне, от бесовского изнутри, — так и полезли на Россию враги Родины нашей, внешние и внутренние. Ибо великая идея порождает и великое сопротивление ей. И ежели внешним врагам уготовано в бессильной злобе грызть гранит Великой русской Стены, то внутренние враги России изливают яд свой тайно.
Севастьянов выключил голограмму:
— Помните, Андрей Андреич?
Подследственный кивнул.
— Внутренние
— Я не враг России.
— Вы не враг России? А кто же вы?
— Я… я гражданин России. Верноподданный государя.
— Значит, вы — друг России?
— Я гражданин России.
— Да что вы заладили — гражданин, да гражданин… Все мы граждане России. Убийца — тоже гражданин России. И вредитель — тоже гражданин. Я вас спрашиваю: вы друг России, или враг?
— Друг.
— Друг?
— Друг, — кивнул Смирнов, облизывая пересохшие губы и поводя худощавым плечом.
— Отлично, — кивнул Севастьянов, полистал дело Смирнова, извлек из него текст, увеличил, подсветил красным.
В воздухе камеры повисли красные строчки.
— Узнаете? — кивнул следователь.
— Нет… — сощурился Смирнов и опустил голову. — Я вижу плохо…
— Я вам помогу.
Следователь сел за стол и принялся читать ровным громким голосом:
Следователь закрыл дело, убрал изображение, вытянул сигарету из пачки, закурил:
— Вот такая милая «русская народная сказочка». Знакома она вам?
Подследственный отрицательно покачал головой.
— Ну, а что же мы это так покраснели? А, Андрей Андреич? Другие бледнеют, а вы вот покраснели. Как-то это по-детски… Что ж, у каждого своя реакция на ложь. Токмо профессионалы не краснеют и не бледнеют, бо творят дело государственное, великое. А вы — любитель. И творите вы дело вражеское, тайное, пакостное. Разрушительное. И ваша душа, созданная по образу и подобию Божиему, противится сему разрушительному делу, ибо разрушаете вы не токмо государство Российское, но и душу свою заблудшую. Посему и краснеют ланиты ваши.
— Я не писал сего… — пробормотал Смирнов.
— Ты не токмо писал сие, но и распространял округ себя, одесную и ошуюю, яко яд смердящий, злобой лютой брызжущий, — произнес следователь, открывая «несмеяну».
— Я не писал, — поднял плечи Смирнов, глядя в пол. — Сие писал не я.
— Писал, писал. И писал-то на бумаге, по-старинке, не по Клаве Ивановне стучал. Разумно: коли б ты в Сети такое подвесил, тебя бы в один момент к ногтю прибрали, аки гниду беременную. Но ты накарябал сей пасквиль на бумаге. Дабы следы запутать. Но мы, — Севастьянов вынул из «несмеяны» безигольный инъектор, — следопыты опытные. И не такие петли распутывали. Гончий пес что творит, коли зверь хитрит? Вперед, стрелой к норе летит. Вот так, Соколов… то есть Смирнов.
Следователь вставил в инъектор ампулу, подошел к подследственному. Тот явно забеспокоился: худые колени его дрогнули, сжались, кудрявая голова ушла в плечи.
— Я ничего не делал, я ничего не делал… — забормотал Смирнов, сутулясь все сильнее и склоняя голову к своим длинным ногам.
— Делал, делал, — Севастьянов взял левой рукой его за шевелюру. — Меня, Андрей Андреич, вот что интересует: кому ты давал читать свою сказочку?
— Я не писал, — глухо проговорил Смирнов в колени.
— Еще раз повторяю: кому ты давал читать сей пасквиль?
— Никому… не писал я… — задрожал голос подследственного.
Севастьянов вздохнул, глянул в потолок с большим плоским матовым плафоном:
— Послушай, ты же мне через пять минут все равно все скажешь, всех назовешь. Но я даю тебе последний, как говорят в Европе, шанс. Назови. И я тебя отпущу в камеру, а в дело пойдет твое желание помочь следствию. И тебе облегченье и мне. А?
Плечи Смирнова начали мелко вздрагивать.
— Я невиновный… мне подбросили… у меня дома и бумаги нет… книжки токмо… нет бумаги, не держу бумаги…
— Что ж ты за зануда такая? — с обидой в голосе вздохнул Севастьянов.
— Не мучьте меня… я ничего не сделал…
— Да никто не собирается тебя мучить. Ты думаешь, я тебя на дыбу подвешу, начну плетью бычей по яйцам сечь? Ошибаешься, Смирнов. На дыбе у нас токмо опричники пытают. Ну, такое у них правило, что поделаешь. Они в открытую Слово и Дело творят, бо должны на врагов государства страх наводить, посему и зверствуют. А мы, тайноприказные, люди культурные. Мы кнутом по яйцам не стегаем.
— Это не я… мне подбросили… — бормотал Смирнов.
— Скажи еще — подбросили враги, — зевнул следователь.
— Подбросили… подкинули…
— А ты с перепугу другим стал подбрасывать?
— Я ничего не сделал… я ничего не знаю…
— Черт с тобой, дурак.
Резким движением Севастьянов задрал голову Смирнову, приставил инъектор к сонной артерии и нажал спуск. Чпокнула раздавленная мягкая ампула, инъекция вошла в кровь подследственного. Тело Смирнова дернулось, он вскрикнул и замер, окостенев. Его большие серые глаза округлились и остекленели, став еще больше. Губы раскрылись и замерли в немом вопросе. Его словно укусил невидимый гигантский скорпион. Мелкая дрожь овладела худощавой фигурой подследственного, замершего в напряженной позе. Севастьянов отпустил его волосы, отошел к столу, вложил инъектор в «несмеяну». Вытянул из пачки сигарету, закурил.