Сахаровский сборник
Шрифт:
Слушать радио по транзистору было невозможно. Из обоих наших приемников несся сплошной рев. Это была «индивидуальная глушилка», очевидно, установленная где-то поблизости. В дальнейшем мы стали слушать радио, выходя из дома и удалившись от него на 90—100 метров. <...>
КГБ осуществляет здесь в Горьком не только надзор надо мною и изоляцию, но и некоторые еще более «деликатные» акции.
С первых недель пребывания в Горьком мы стали замечать следы проникновения в квартиру посторонних людей — не всегда безобидные. То и дело оказываются испорченными магнитофоны, транзисторы, пишущая машинка (за это время мы ремонтировали их по многу раз). Наиболее важные и невосполнимые записи, документы и книги я боюсь оставлять в квартире и постоянно ношу с собой (ниже я расскажу, что и эта мера дважды не помогла). <...>
Люся вернулась в квартиру. И тут она увидела в нашей спальне и в соседней с ней комнате двух гебистов: один из них рылся в моих бумагах, а другой что-то делал с магнитофоном (потом оказалось, что запись, которую я наговорил в магнитофон для детей, была стерта). Люся
Как задним числом мне очевидно, КГБ продолжал охотиться за моей сумкой все последующие месяцы. К сожалению, я относился к этой опасности слишком легкомысленно и очень многое имел в одном экземпляре (и тем самым — в одном месте). Через восемь с половиной месяцев КГБ добился своей цели, воспользовавшись моей неосторожностью при посещении поликлиники.
[1. С. 756—763]
1981
По поводу кражи сумки 13 марта 1981 года
«…Удар КГБ был чрезвычайной силы. Пропало множество моих записей как общественного, так и чисто научного характера, множество документов, писем ко мне и копии моих писем (так же, как копии Люсиных писем детям), три толстых тетради моего дневника за 14 месяцев и три таких же тетради — рукописи моих воспоминаний. Первая тетрадь воспоминаний пропала в ноябре 1978 года во время негласного обыска. Я затратил оба раза большой труд, оказавшийся в значительной степени впустую… В приложении приведено мое заявление по поводу пропажи сумки. [24] Это вызвало большой отклик во всем мире: КГБ вновь покрыл себя позором. Кража заставила меня существенно изменить многие планы, временно отставить в сторону некоторые задуманные научные работы. Необходимо было спешить с воспоминаниями, пока КГБ не вырвет их у меня из рук или не помешает их завершению иным способом. Если эти воспоминания оказались все же перед тобой, мой дорогой и уважаемый читатель (не из КГБ), это будет означать, что мои старания на этот раз оказались не напрасными. <...>
24
См. репринтную часть книги. С. 78.
Очень огорчила также меня (и Люсю) пропажа дневников, в которых я записывал не только ежедневные события, но и пришедшие в голову мысли, впечатления от книг, включая научные, статейки-эссе на литературно-философскую тему: две о стихотворениях Пушкина «Давно, усталый раб, замыслил я побег…» и «Три ключа». Во второй статье я говорил и о стихотворении «Арион», которое, по моему мнению, имеет внутренние связи со стихотворением «Три ключа» и важно как для понимания состояния души и творчества поэта, так и для меня самого, оказавшегося на Горьковской скале в то время, как многие мои друзья — в пучине вод. Я пытался потом восстановить статьи (объединив их вместе) в дневнике, но по второму разу, как это часто бывает, получилось хуже — суше и как-то механичней. Боюсь, что то же самое случится частично с воспоминаниями, буду стараться этого избежать. Две другие статьи: 1) об «Авессалом, Авессалом» Фолкнера и 2) о замечательной повести Чингиза Айтматова «И дольше века длится день» я даже не пытался восстановить. Одну вещь из сумки гебисты вернули, верней, подбросили. Когда я, потрясенный, вернулся из поликлиники, на столе лежало письмо, которое я собирался по дороге в поликлинику отправить в Институт научной информации (с просьбой о присылке оттисков научных статей). Видимо, они таким способом оставили «визитную карточку» (проникнув в запертую на ключ квартиру мимо милиционера), а может, попутно они хотели показать, что они не мешают моей научной работе. (Но это не так.) Кража сумки потрясла меня (тут было и чувство досады на самого себя за неосторожность, и горькое сожаление о пропавших, совсем невосполнимых письмах и документах и трудно или частично восстановимых рукописях, боль за потерю ценностей чисто личного характера и неприятный осадок от того, что в чужие и враждебные руки попали интимные письма и записки). Это потрясло Люсю тоже. Люся говорит, что я был в состоянии физического шока, буквально трясся. Это было действительно так. И все же мы не были сломлены, даже на какое-то время…»
[1. С. 765]
«…Почти сразу после кражи я начал по памяти восстанавливать украденное (дневники и воспоминания), при этом я все писал, наученный горьким опытом, в двух экземплярах под копирку. (Люся меня просила так делать и раньше, но я ее совета до кражи не послушался, без копирки писать удобней и быстрей, легче делать исправления и можно пользоваться мягкими ручками и фломастерами. Но тут пришлось смириться.) Один экземпляр написанного мною Люся примерно раз или два в месяц отвозила в Москву и потом переправляла в США Реме и Тане. Как она это делала, целая история, рассказывать ее, однако, в подробностях — пока преждевременно. Опасаясь краж и негласных обысков, Люся в Москве и поезде ни на минуту не расставалась с рукописями, часто весьма объемистыми. К апрелю 1982 года, через год с небольшим после кражи, я закончил вчерне рукопись и начал на основе имевшегося у меня экземпляра готовить вариант («макет») для перепечатки на машинке (перепечатку Люся организовала в Москве, в Горьком у нас такой возможности нет). К сентябрю я сделал половину этой работы, а в течение сентября подготовил вторую половину макета, 11 октября все это опять было у нас украдено — 500 страниц на машинке и 900 рукописи. Кража на этот раз была организована очень драматичным, «гангстерским» способом». (См. ниже, письмо Федорчуку, октябрь 1982. — Сост.)
[1. С. 767—768]
4 января
Суд над Александром Лавутом. А. Д. Сахаров присоединился к коллективному письму в защиту Лавута.
[2, В — 33]
8 февраля
Заявление по поводу лишения Юрия Орлова звания члена-корреспондента Армянской Академии наук, подписанное: Е. Боннэр, Ю. Гольфанд, С. Каллистратова, Н. Мейман, А. Сахаров.
[2, В — 36]
22 марта
Обращение Е. Боннэр и А. Сахарова в связи с новым арестом Анатолия Марченко. (Текст этого и следующего обращений см. репринтную часть сборника. С. 79.)
[2, В — 42]
2 апреля
Обращение А. Д. Сахарова в связи с приговором Татьяне Осиповой.
3 мая
Обращение в защиту Александра Болонкина.
[2, В — 49]
4 мая
Письмо А. Д. Сахарова доктору Лайнусу Полингу: о С. Ковалеве, Т. Осиповой, гибели Ю. Кукка.
21 мая
«М. Подъяпольская и С. Ходорович поехали в Горький поздравить А. Д. Сахарова с 60-летним юбилеем. Они встретились с ним на улице и успели немного поговорить. Затем Подъяпольская и Ходорович были задержаны на подходах к дому А. Сахарова и отправлены самолетом в Москву».
[2, В — 50]
1 июня
А. Д. Сахаров направил Председателю Президиума Верховного Совета СССР Л. И. Брежневу просьбу о помиловании Юрия Федорова и Алексея Мурженко.
[2, В — 50]
7 октября
Заявление для прессы: «Спасти Анатолия Марченко».
«Среди всех жестокостей и несправедливостей, с которыми сталкивает нас жизнь, ужасны повторные осуждения узников совести. Принятая советской юстицией практика особо суровых наказаний при повторных судимостях часто приводит к предвзятости и при обычных уголовных делах, превращая людей в вечных заключенных. Применение же этой системы к людям, преследуемым за убеждения, за ненасильственные действия, а чаще всего — просто за внутреннюю независимость и верность самому себе — чудовищно. За последние годы повторно осуждены Тихий, Лукьяненко, Стус, Пяткус, Никлус, Гаяускас, Айрикян и другие. И вот — Анатолий Марченко, писатель и рабочий, наш Толя. Пятый приговор — после тринадцати лет лишения свободы по четырем предыдущим — десять лет заключения и пять ссылки. В куцем обвинении — участие в коллективных правозащитных обращениях, черновик из записной книжки, полемическая статья о проблемах разрядки пятилетней давности, автобиографическая книга «От Тарусы до Чуны». И еще — открытое письмо академику Петру Леонидовичу Капице [25] — горький и справедливый упрек высшей советской интеллигенции, одним из представителей которой является Капица, и одновременно — призыв распрямиться, отбросить губительную и позорную пассивность, отбросить мелочный эгоизм. Капица никак не реагировал на это письмо, прореагировали органы КГБ. Может, сейчас Капица и его коллеги наконец сделают что-то для Толи.
Приговор Марченко — неприкрытая месть, откровенная расправа за замечательные книги о современном ГУЛАГе (о котором он рассказал одним из первых), за стойкость, честность и независимость ума и характера. Особая ненависть к нему проявилась и в лишении после суда полагающегося по закону свидания с близкими — с женой и сыном. Можно опасаться, что и в лагере администрация тоже найдет поводы не дать свидание.
Пройдут годы, и наша страна будет гордиться Анатолием Марченко. Сегодня же он на грани гибели, его убивают духовно и физически.
И спасать его надо сегодня!
г. Горький
25
См. репринтную часть книги. С. 37.
[2, В — 67]
28 октября
Заявление «День политзаключенного 1981 года».
«Семь лет назад мы впервые собрались, чтобы отметить День политзаключенного. Среди нас были Сережа Ковалев, Таня Великанова, Мальва Ланда, Саша Лавут, Володя Слепак. Сегодня все они лишены свободы, разделив в самой полной мере судьбу тех, о ком говорили тогда. К сожалению, все те жгучие проблемы, которые волновали нас 7 лет назад — репрессии за слово и мысль, за бескорыстную защиту жертв несправедливости, жестокий режим, бесправие и произвол в местах заключения, — все так же злободневны. Эти проблемы даже стали еще острее, затронули еще больше людей. Особо жестоки приговоры осужденных повторно.
Сегодня мы знаем много о новых репрессиях и ужасных несправедливостях последних месяцев. И все так же мы — всей силой души — настаиваем на всемирном освобождении узников совести, на уничтожении недостойного современности режима бесправия, жестокости и произвола в местах заключения, настаиваем на прекращении использования психиатрии в политических целях. По-прежнему мы призываем к законности и разуму.